Людям из нашей деревни требуется время, чтобы сообразить что к чему, «откликнуться с готовностью» — это не про нас, идет ли речь о живости нашего ума или о проворстве тела. Немудрено, что Бейтс не сразу смекнул, что список героев на питьевом фонтанчике должен открываться именем его сына, но когда это дошло до него, его уже не могли остановить отнекивания сапожника, повторявшего, что он произнес «Ага!», только и всего. Если у кого есть что сказать, объявил Бейтс, пусть скажет прямо, чтобы мы знали, как себя вести. Реплика Эмбери, что вообще-то и без лишних слов известно, кто как себя вел во время войны, потонула в рукоплесканиях викария, которыми тот приветствовал поднявшегося на ноги сквайра.

Сквайр сказал, что вообще-то он — э-э! — не собирался — э-э! — выступать. Но подумал, что если ему — э-э! — позволено будет — э-э! — вме э-э! шаться, ему бы хотелось высказаться — э-э! — по поводу — ну, все сами знают, по какому именно — э-э! — короче говоря — по поводу денег. Потому что пока мы не знаем, как обстоит дело, всем ясно, что — э-э! — надо понять, как — э-э! — с ними обстоит дело. После чего сквайр сел на место.

Как не раз случалось и прежде, возликовал викарий, замечательный здравый смысл сэра Джона вновь удержал их от неподобающей поспешности и опрометчивых решений. Они и впрямь взяли слишком быстрый темп. Их бесценный друг мисс Трэверс — он не побоится высоких слов — внесла чудесное и редкостное предложение, но — увы! — в наше прозаическое время нельзя совсем забыть о низменной стороне жизни. Иначе говоря, сколько денег имеется в наличии?

Все взгляды обратились к сэру Джону. Повисло неловкое молчание, которое ничем не нарушил и сэр Джон…

Собравшиеся стали перешептываться и подталкивать друг друга, и тут из угла раздался голос Чарли Радда, который выдавил, что у него, если, конечно, никто не имеет ничего против, есть два-три слова от имени ребят. «Милости просим, милости просим, дражайший Радд», — поддержал его викарий. Он, Чарли, только хотел сказать, что при всем уважении к мисс Трэверс, которая настоящая леди и сколько раз присылала ему на фронт сигареты, и все остальные ребята могут сказать то же самое, ну, а если кто пошел на войну раньше других, и так оно, пожалуй, и было, но все равно каждый делал свое дело, и те, кто оставался дома, тоже, и они показали фрицам, где раки зимуют, и это здорово; с фонтанчиками или без фонтанчиков они счастливы, что вернулись домой и снова всех видят: и мистера Бейтса, и мистера Эмбери и остальных, и выглядят они точно также, как раньше, он только это и хотел сказать, и остальные ребята сказали бы то же самое, и он надеется, что никто на него не в обиде, вот и все, что он хотел сказать.

Когда аплодисменты понемногу стихли, слово взял мистер Клейтон: как он уже отмечал, тут все спешат, как на пожар. Нужен ли деревне фонтанчик, вот в чем вопрос. А если нужен, то кому именно? Викарий пробормотал, что фонтанчик служил бы прекрасным напоминанием нашим потомкам о тяжких испытаниях, которые выпали на долю их страны. Эмбери обратился к мистеру Бейтсу с вопросом, нужно ли его потомку напоминание о… «Это вопрос общий, а не частный, мой дорогой Эмбери», — прервал его священник.

В эту минуту медленно поднялся на ноги хозяин «Собаки и утки».

Праздники, сказал он. Мы уже отмечали это самое замирение. Ну, а говоря как мужчина мужчине, что значит «праздники»? Он тут ко всем обращается. Праздник — это когда люди веселятся, когда они, как положено англичанам, собираются вместе, разом садятся за стол и празднуют. Как правильно сказал сэр Джон, правильно и к месту, первым делом надо подсчитать, сколько у них денег. Ну, а если они пожелают остальное предоставить ему, он будет только горд и счастлив сделать все на совесть. Они же его знают: если с ним по-честному, так и он по-честному. Как только станет ясно, сколько на руках денег и сколько требуется сидячих мест, он сможет приступить. Вот и все, что он имел в виду по поводу праздников.

Ответное воодушевление не имело границ. Но на лице у викария проступила тревога, и он что-то зашептал на ухо сквайру. Тот в ответ пожал плечами и пробормотал какое-то короткое словцо, после чего викарий встал. Он должен им сообщить приятную новость — приятную, но отнюдь не неожиданную: сквайр со своей неизменной щедростью решил предоставить им для празднества свои дивные сады и игровые площадки и взять на себя бремя расходов по их увеселению в годовщину перемирия. В связи с чем он предлагает поприветствовать сейчас сэра Джона троекратным «ура!». Что и было сделано. Затем собравшиеся разошлись.

Дэвид Герберт Лоуренс ^{748}

Мой балкон находится на восточной стороне гостиницы; соседи справа — седой француз и его седая жена; соседи слева — две маленькие светловолосые английские дамы. И все мы смертельно стесняемся друг друга.

Когда я утром выглядываю из комнаты и вижу степенную французскую даму в алом шелковом пеньюаре, стоящую, точно капитан на мостике, и обозревающую окрестности, я тут же, пока она меня не увидела, прячу голову за дверь. И всякий раз, выходя на балкон, я ощущаю присутствие двух маленьких светловолосых дамочек, которые при виде меня, будто два белых кролика, прячутся за дверью, так что мне видна лишь кайма их юбок.

В тот жаркий предгрозовой день я вдруг, словно от толчка, пробудился от послеобеденного сна и, ступив босиком на балкон, сел и стал наслаждаться жизнью, стараясь не обращать внимания на две пары ножек двух маленьких дам, лежавших в шезлонгах у своей открытой балконной двери. Жаркий, тихий послеобеденный час! Внизу блестит зеркальная поверхность озера, хмурятся горы, зелень кругом почему-то особенно зеленая, все какое-то необычно неподвижное и напряженное — только совсем близко, на склоне, взвизгивают — з-з-з-к! з-з-з-к! — косы.

Две маленькие дамы ощущают мое присутствие: две пары завернутых в пестрые пледы ножек, торчавшие из шезлонгов, стоявших у соседней со мной балконной двери, приходят в движение. Одна пара ножек внезапно исчезает; следом за ней — вторая. Тишина!

И тут, о Боже, передо мной в сером шелке, с круглыми синими глазами возникает маленькая светловолосая дама; появилась, смотрит прямо на меня и замечает, как сейчас приятно на улице. Стало немного прохладнее, замечаю с притворной приветливостью. Она совершенно со мной согласна, и мы говорим о косцах, о том, как ясно слышны тяжелые вздохи косы.

Теперь мы стоим лицом друг к другу. Мы говорим о вишнях, о клубнике и о том, каким обещает быть урожай винограда. От урожая винограда разговор перекидывается на Италию и на синьора Муссолини. Я и не заметил, как маленькая светловолосая дама увлекает меня с моего балкона, переносит через зеркальную поверхность озера, через подернутые дымкой горы, мы покидаем двух косцов и вишневые деревья и погружаемся в тревожную стихию международной политики.

Одним незаметным вздохом маленькая дама сдувает меня, точно одуванчик, и я несусь куда-то вдать. А ведь всего мгновение назад было так приятно раздумывать о косцах. О шедшем первым, молодом, с длинными ногами, в голубых полотняных брюках, с мелькавшей за холмом непокрытой черноволосой головой. И о втором, плотном, довольно неуклюжем, в черных штанах, в новой соломенной шляпе, из тех, что носят гондольеры. Второй резким движением надавливал на косу.

Я наблюдал за такими непохожими движениями этих двух косцов, молодого, худого, в голубых брюках, и пожилого, полного, в черных потертых, раздувающихся штанах, за тем, как по-разному они косят, за угловатыми, резкими движениями пожилого, за его нелепой новой соломенной шляпой-канотье, и попытался привлечь к ним внимание маленькой дамы.

Но они ей были безразличны. Косцы, горы, вишневые деревья, озеро — все, что ее окружаю в данный момент, нисколько ее не интересовало. Казалось даже, она сейчас испугается того, что вокруг нее, и убежит с балкона. Но нет, она справилась со страхом, и вместо того, чтобы убежать самой, схватила меня, словно какая-нибудь колдунья, и унеслась в пустые, безлюдные пространства добра и зла, политики, фашизма, и всего прочего.