Даже кровожадная колдунья не могла бы поступить со мной более подло. Меня ведь не интересуют добро и зло, политика, фашизм, абстрактная свобода и другие понятия такого рода. Я хочу смотреть на косцов и думать, почему полнота, преклонный возраст и черные штаны обязательно сочетаются с новой соломенной шляпой из тех, какие носят гондольеры. Почему резкость, размашистость движений нравятся мне куда меньше, чем молодость, стройность, худоба, голубые полотняные брюки, черноволосая непокрытая голова и обрезки травы на поднятой над землей косе?

Почему современные люди почти всегда пренебрегают вещами, которые их окружают? Почему, приехав из Англии и увидев горы, озеро, косцов и вишневые деревья, маленькая синеглазая дама закрывает глаза на все, что теперь в ее власти, и переводит взгляд на синьора Муссолини, который не в ее власти, и на фашизм, который в любом случае отсюда не увидишь? Почему ее не увлекают места, где она находится? Почему не устраивает то, что имеется в непосредственной близости? Что ей еще нужно'?

Теперь я понимаю, почему ее круглые синие глаза такие круглые, такие невероятно круглые. Это потому, что ее все интересует. Все на этой земле, что не имеет к ней никакого отношения. Ей ужасно интересно, почему эти далекие, невидимые, то ли существующие, то ли нет, итальянцы носят черные рубашки, и абсолютно неинтересно, почему какой-то там пожилой косец, чья коса посвистывает под горой, носит черные широкие штаны вместо голубых полотняных. Спустись она сейчас с балкона, вскарабкайся на поросший травой холм и спроси полного косца: «Cher monsieur, pourquoi portez-vous les pantalons noirs?» «Почему, о почему вы носите черные штаны?» — и я бы сказал: «Ишь какая лихая дамочка!» Но коль скоро она мучает меня международной политикой, единственное, что я могу пробурчать, это: «Какая же ты старая зануда!»

Их все интересует, решительно все! Они буквально снедаемы любопытством. Их так интересует фашизм или Лига Наций, права ли Франция, или существует ли угроза институту брака, что они никогда не знают, где находятся. Они живут в абстрактном пространстве, в пустыне политики, принципов, добра и зла и т. д. Они и сами обречены быть абстракциями. Говорить с ними — то же самое, что пытаться установить человеческие отношения с алгебраическим неизвестными.

Между реальной жизнью и этим абстрактным интересом пролегает глубокая пропасть. Что такое реальная жизнь? Реальная жизнь — это прежде всего непосредственный контакт. Между мной, озером, горами, вишневыми деревьями, косцами и неким невидимым, но шумным зябликом на липе с подрезанными ветвями установился прямой чувственный контакт. И эту связь разорвали роковые ножницы абстрактного слова «фашизм», а маленькая старушка по соседству со мной явилась той самой Атропос, что сегодня днем разрезала нить моей реальной жизни. Она обезглавила меня и швырнула мою голову в пространство абстракций. И мы еще должны любить своих ближних!

Если речь идет о жизни, то живем мы чутьем, интуицией. Это чутье заставляет меня со всех ног бежать от маленьких, излишне серьезных дам, вдыхать распустившиеся почки на липах, срывать самую спелую вишню. Если б не интуиция, я бы не ощутил сегодня днем жутковатый блеск озера, угрюмость гор, яркую зелень под лучами предгрозового солнца. Не ощутил бы молодого косца в голубых брюках, незаметным движением сбрасывающего скошенную траву с приподнятого лезвия косы, пожилого косца в широкополой, как у гондольера, соломенной шляпе, который косит траву резкими, размашистыми движениями, их обоих, обливающихся потом в непроницаемой тишине ослепительного света.

Х. К. ^{749}

1910

… Хайнеманн был очень любезен — не заставил меня ничего переделывать — книга выйдет в сент.-окт. — это лучшее время — договор подписан, и я согласился отдать ему следующую книгу. Захочет ли он ее печатать? Меня тошнит от всех этих «литературных дел». Это отбивает у меня всякую охоту писать, и в конечном итоге я теряю веру в самого себя. Один вид рукописей «Неттермира» ^{750} стал мне невыносим. Кстати, нужно еще придумать новое название. Почему провидение уготовило мне жребий быть «писателем»? Моя душа не приемлет этих грязных дел. Скажите, что выдумаете насчет «Саги»? ^{751} Мне уже кажется, она нехороша…

Не подумайте, что я плачусь в жилетку. Всему виной «литературный мир» — ненавистный, но могущественный. «Литературный фактор», словно инородное тело, вторгся в пределы прекрасной страны и душит своими щупальцами любой живой организм, не давая ему росту… О, это омерзительно! Как тяжко нести это бремя…

A.B. Маклауду ^{752}

Вилла Игея, Вилла ди Гарньяно, Озеро Гарда, Брешия

17 января 1913 г.

Дорогой Мак,

Мне уже давно следовало поблагодарить тебя за заметки и книгу. Прелестный томик Бернса. Хэнли мне чрезвычайно понравился — сильно взволновал меня. Мы с Фридой много и оживленно спорили об Эндрю Ланге, Хэнли и Локхарте ^{753}. Что касается моего романа, то не уверен, что я когда-нибудь завершу начатое. Я уже написал 80 страниц нового романа: прелюбопытнейшая вещь — я пишу его с большим удовольствием, но боюсь, многим он может прийтись сильно не по нраву — если его вообще захотят читать.

Здесь есть театр, и вчера я ходил на «Amletto». Узнаёшь нашего старого друга? Так вот, на роль подобрали самого что ни есть нелепого актера — небольшого роста, довольно полного — почти без шеи, и около сорока лет от роду — итальянец вроде Карузо. Я чуть не выпал из ложи, пытаясь сдержать смех. Ведь они играли практически для меня — среди публики я был самой важной персоной, к тому же единственный англичанин, да еще с репутацией «светского человека». Сидя в ложе № 8, я чувствовал себя большим посмешищем, чем актеры на сцене. Бедный Amletto — когда он вышел вперед, шепча «Essere о non essere» [257], мне захотелось заткнуть уши. В сцене, где могильщик держит череп и восклицает: «Ессо, Signore! Questo cranio е quell» [258], — я едва удержался от гневного крика. Гамлет — «Signore»! Нет, это уж слишком! Еще я ходил на «Привидения» — эту пьесу я буквально проглотил — так она хороша. Видел одну из вещиц Д'Аннунцио — неплохо — но страшная мелодрама. Но они всего лишь крестьяне, эти актеры, и их игра превращается в фарс: поэтому королева не больше чем старая служанка, а король — contadino [259], или же обыкновенный дряхлый-предряхлый старик. Гамлет же — будто злодей из дешевого романа — бедный Amletto, если бы я не знал содержания, то подумал бы, что он убил какую-то мадам «a la Crippen» ^{754}, и теперь привидение ее отца преследует его — пока он тратит время впустую, разрываясь между запятнанной совестью, трусливым желанием убежать ото всех и своим грешным стремлением к «Ofaylia» — именно так они произносят ее имя. Полная неразбериха.

Погода отвратительная — с По дует ужасный ветер, он принес снега с гор — всего в нескольких ярдах над нами. Я протестую. Я приехал сюда за солнцем, и настаиваю на солнечном свете.

Я впал в хандру, думая о будущем, поэтому приготовил себе немного джема. Удивительно, как поднимается настроение после чистки апельсинов или мытья полов.

Получил ли ты картины от Г.Х. ^{755}? Чертов ленивец. Если они еще не пришли, напиши ему открытку и спроси — может, он ошибся в адресе. Жду от тебя письма, так приятно знать, что у тебя есть друзья в Англии. Скажи Ф.Т. ^{756}, что я напишу ему. Сердечный привет всем.