Из разговоров с европейцами, которые живут и работают на Востоке, я понял, что если они любят Восток (а большинство из них его любят), подоплека всегда одна и та же. По их словам, на Востоке они чувствуют свою значимость, у них есть власть, на них смотрят снизу вверх; они знакомы со всеми важными и нужными людьми. Дома они часть толпы, с ними не считаются, они никто. Жизнь на Востоке ублажает самый глубокий и могущественный инстинкт — самоутверждение. Молодой человек с лондонской окраины, став чиновником в Индии, попадает в небольшую правящую касту, он отдает приказы раболепно угодливым слугам и темнокожим чиновникам, которым можно и нужно грубить. 320 миллионов индийцев окружают его, он чувствует свое безоговорочное превосходство над всеми этими миллионами, от кули до магараджи, от неприкасаемых до высокородных браминов, от неграмотных крестьян до обладателей десятка европейских дипломов. Он может быть дурно воспитан, неумен, необразован — это не имеет значения. У него белая кожа. В Индии превосходство определяется эпидермисом. Неудивительно, что эти люди любят Восток. Жизнь на Востоке для европейцев — род дурмана. Опьянение этой жизнью сильнее, чем от виски. Алкоголь, как сказал анонимный поэт,

Но ощущение власти, чувство величия и значимости, которое дает алкоголь, является обманчивым и быстро улетучивается. Опьянение Востоком постоянно, а ощущение собственного величия не вполне иллюзорно. Коммивояжер, который отправляется на Восток, куда значимее (пока он остается на Востоке), чем его коллега, торгующий патентованными лекарствами у себя на родине. Отрезвление наступает лишь по возвращении в Европу. На Западе этот человек попадает на свое естественное место в социальной иерархии. Вновь став одним из миллионов лондонцев, он тоскует по Востоку. Что же тут удивительного? Кому хочется оказаться на дне, если можно скользить по залитой солнцем поверхности?

Все плывущие на корабле пугают нас перспективой «хорошо провести время» в Индии. Хорошо провести время означает посещать скачки, играть в бридж, поглощать коктейли, танцевать до четырех утра и болтать ни о чем. А тем временем прекрасный, невероятный мир, в котором мы обитаем, ожидает нас, а жизнь коротка, и время течет безостановочно, точно кровь из смертельной раны. А ведь есть еще наука и искусство; и бессчетное число живущих, и — в книгах — души умерших, которые заслуживают бессмертия. Боже, храни меня от «хорошо проведенного времени»! Бог помогает тем, кто сам о себе заботится. Я позабочусь о том, чтобы провести время в Индии так плохо, как только сумею.

На набережной, ожидая, когда их родственники сойдут с корабля на берег, стоят четыре или пять дам-парси ^{817} — все до того уродливые, как только представители этой особой замкнутой касты могут быть уродливы. Они одеты в индийские сари, в сочетании с европейскими блузками, чулками и полотняными туфлями на высоких каблуках. Каждая из них держит в одной руке черный зонтик, в другой — гирлянду цветов. Черный зонтик предназначен для защиты от солнца, венки из тубероз и олеандра повесят на шеи вернувшихся друзей. Одна из дам, по сведениям из конфиденциальных источников, — знаменитый врач.

Десяток кули, с тонкими, как у паукообразных обезьян, руками и ногами, приготовились подать трап. Они ухватились за него и одновременно издали громкий вопль — очевидно, в надежде, что трап испугается и двинется сам. Но их надежды не оправдались; трап не шелохнулся. Печально вздыхая, они решают его толкать. Обыденный, вульгарный и весьма утомительный способ передвигать вещи. Но, что ни говори, — получается. Трап катится по набережной, укрепляется на палубе. Пассажиры начинают покидать корабль. Друзья и родственники дам-парси сходят по трапу последними. Их обнимают, увешивают цветами и ведут к ожидающим их возле здания таможни «хапмобилям» и «оверландам» ^{818}. Это наша первая встреча с Востоком.

Темная кожа, босые ноги, кольцо в носу, нагруженные волы — все это предсказуемо, кажется очевидным и знакомым с того момента, как мы сошли на берег. Птицы — вот что оказалось в Бомбее странным и неожиданным. В городе с миллионным населением птиц больше, чем во всех лесах Англии. Огромные коршуны парят над улицами, распахнув неподвижные крылья и безо всяких усилий двигаясь с той же скоростью, что и поток внизу. Бесчисленные седоглавые вороны летают повсюду, сидят на крышах, проводах и подоконниках. Их карканье — это неизменный басовый обертон любого звука в Бомбее. Коршуны и вороны выполняют полезную функцию мусорщиков, так что в Бомбее, где много мусора и мало чистильщиков, этим птицам хватает и работы, и пищи. В этой стране, где убить животное — это тяжкое преступление, никто не причинит вреда ни птицам, ни их гнездам. Они плодятся и размножаются, они поразительно непуганы. По всей Индии мы находили те же несметные полчища птиц, то же поразительное отсутствие страха.

У Троянской войны был Гомер. Но другие, более значительные события, другие, более важные города остались незамеченными в темноте, царящей за пределами крохотного сияющего мира искусства. Летописцы часто незаслуженно обходят вниманием людей, места, события. У Шекспира не было Босуэлла и Гольбейна. Первая мировая война не нашла, по крайней мере пока, ни своего Толстого, ни Гойю. Новый Свифт не написал ни строчки о современной Америке. И, наконец, ни сегодняшняя Индия, ни ее столица и квинтэссенция — новый Дели — не вызвали к жизни своего Марселя Пруста.

Как часто, будучи в Дели, я думал о Прусте и желал, чтобы он узнал это место и его обитателей. Этот имперский город — такая же плодородная почва для социальной комедии, как Париж, его душа так же соткана из снобизма, лицемерия, предубеждений, ненависти и зависти. Я бы даже сказал, что в каком-то смысле комедия Дели масштабнее той, что Пруст обнаружил в Сен-Жермен и так детально проанализировал. Самая лучшая комедия (я говорю исключительно с литературной точки зрения) — это та, что максимально приближена к трагедии, та, что наиболее серьезна. Комедия Дели и новой Индии изысканно забавна и в то же время полна трагизма. За снобизмом, за договоренностями и обманами, за каждой забавной шуткой комиков стоят расовые споры, взаимная ненависть, подчинение одной нации другой. Иногда, с приближением грозы, лучи обреченного солнца высвечивают с какой-то неземной яркостью дом, зеленое дерево, группу людей на фоне свинцово-черных туч. Исчезающие осколки феодализма, дело Дрейфуса, трагедия непомерной праздности создают грозовой фон для комедии Пруста. Тучи, на фоне которых имперский Дели является столь блистательно комичным, гораздо мрачнее, серьезнее и грознее.

В Индии я много раз был свидетелем происшествий, которые точно сошли со страниц «A la recherche du temps perdu» [286], — заурядные происшествия, но скрывающие секретные страсти и эмоции, которые Пруст, несомненно, увидел бы за самыми обычными жестами, самыми обыденными и невинными словами. Я помню, например, индуса — постояльца одной гостиницы, в которой управляющий-европеец всегда обходил ресторан во время обеда и ужина: наблюдал за официантами, болтал с посетителями и открывал им дверь, когда они собирались покинуть ресторан. Я заметил, что индус ни разу не дал управляющему возможности открыть ему дверь. Собравшись покинуть ресторан, он дожидался, пока управляющий повернется к нему спиной, а затем буквально мчался к выходу, приоткрывал дверь и выскальзывал из комнаты, как будто его преследовал дьявол. Его и правда преследовал дьявол — болезненное предчувствие, что, дай он управляющему шанс открыть ему дверь, — и тот может сделать унизительное исключение и самым подозрительным образом оставить дверь закрытой.