Было время, когда я жил неправильно, отчего ходил в театр не меньше двухсот пятидесяти раз в год. По делу, разумеется, — кто ж пойдет в театр из удовольствия? Я ходил в театр за деньги.

В конце года — задолго, впрочем, до того, как наша планета завершила свой путь вокруг солнца, — я пришел к выводу, что платят мне мало и за такую работу достаточно не будут платить никогда. Сделав это открытие, я перестал ходить в театр через день, и нет теперь такой силы, которая заставила бы меня занимать место в партере столь же часто.

С тех пор больше трех раз в год я в театр не хожу.

А ведь есть люди, которые не пропускают ни одной премьеры — и не по необходимости, не потому, что у них от театрального голода сосет под ложечкой, а потому, что им это нравится. Им, в отличие от меня, за посещение театра никто не платит — эту привилегию они оплачивают сами. Странное все-таки существо человек.

Над этой тайной я часто задумывался, когда, стараясь отвлечься от происходящего на сцене, сидел на одном из тех чудовищных спектаклей, на которые подрядился ходить. В партере, вокруг меня (размышлял я) сидят несколько сот состоятельных и — насколько позволяет наше образование — образованных людей, которые заплатили деньги, чтобы посмотреть этот вздор. Говорю «вздор», ибо из двадцати идущих сегодня пьес только одну можно назвать пьесой — «Дом, где разбиваются сердца». У себя дома эти люди читают хорошие романы или, во всяком случае, не самые худшие, и если вы предложите им дешевый любовный или детективный роман, они будут искренне возмущены.

Вместе с тем эти же читатели серьезной литературы исправно ходят, причем по собственной воле, на пьесы, что ничуть не лучше того самого чтива, которое они — и совершенно справедливо — презирают и читать наотрез отказываются.

От романов они требуют правдоподобия, верности жизни, похожих на людей героев и пристойного стиля. Надуманный сюжет, смахивающие на кукол персонажи, которые живут по законам абсурда и избитой условности и выражаются нелепым и топорным языком, — все это вызвало бы у них законное негодование. А вот на пьесу, которая ничем такого романа не лучше, они идут тысячами. Ситуации, которые в романе они сочли бы смехотворными, в пьесе вызовут у них слезы умиления. Язык, от которого, выражайся им герои книги, любой сколько-нибудь культурный читатель только бы содрогнулся, у «думающего» зрителя вызывает неподдельный восторг.

Вот об этой странной аномалии я и размышлял, сидя на этих чудовищных спектаклях. Отчего то, что в книге без содрогания прочесть невозможно, в театре вызывает громкие аплодисменты? Вопрос, прямо скажем, не праздный.

Мистер Бернард Шоу сказал, что легче написать роман, чем пьесу; в доказательство того, с какой дьявольской легкостью прозаик описывает на многих страницах то, на что драматургу потребуется всего несколько реплик, он переписал современной прозой сцену из «Макбета». Шекспир, натурально, сравнение выдержал. Плохой роман и в самом деле написать легче, чем хорошую пьесу. С другой стороны, гораздо легче написать плохую пьесу, которая будет иметь успех даже у умного, разбирающегося зрителя, чем плохой роман — у читателя того же круга. Драматург вправе рассчитывать на успех пьесы, где вместо людей действуют аляповатые карикатуры, где язык груб и напыщен и где сюжет не имеет ничего общего с жизнью. Прозаик — нет.

Это соображение в очередной раз вспомнилось мне, когда я, приехав в Парму, отправился в маленький, современный театрик на пьесу, если не ошибаюсь, сэра Артура Пинеро «Его дом в порядке» ^{815}. Спектакль, должен признаться, мне необычайно понравился. Английский Хиглиф, увиденный глазами итальянской гастрольной труппы, вполне заслуживал того, чтобы совершить путешествие из далекой Англии. Да и комедианты были превосходны. Я смотрел эту незамысловатую пьесу и не верил своим глазам: непритязательного юмора и хорошей игры актеров при полном незнании оригинала оказалось вполне достаточно для огромного успеха. И я, работающий в поте лица прозаик, искренне позавидовал удачливым драматургам, сумевшим сделать популярной и даже значительной пьесу, в которой герои — деревянные куклы или карикатуры, язык ходулен, а сюжет — череда дешевых сентенций, которые принято называть «ситуациями». Если бы мне пришлось стряпать роман из подобных ингредиентов, я бы поздравил себя, сумей я добиться такого легкого и безоговорочного успеха.

Разумеется, драматург не смог бы так мало вложить в свои пьесы и так много «извлечь» из них без помощи живых посредников; при определенной сноровке (а сноровка достигается практикой) драматург может переложить большую часть своей ответственности на актера. Ему достаточно придумать эффектные ситуации, а уж актеры разыграют их в лучшем виде. В отличие от писателя, драматурга мало интересуют характеры, правда жизни, идеи, стиль и все прочее, ибо он знает: публика будет так увлечена ужимками актеров, что вряд ли обратит внимание на подобные, чисто литературные мелочи.

В самом деле, кто как не актеры способны примирить мало-мальски разбирающегося зрителя с тем прискорбным литературным материалом, что разыгрывается на сцене. Если бы не лицедеи, смеющиеся лицедеи, не контакт с ними, не живое человеческое общение, завсегдатаи театров, которые, сидя у камина, читают Уэллса, или Конрада, или Д.Г. Лоуренса, или даже Достоевского, — ни за что не стали бы смотреть пьесу, которая ничем, по существу, от дешевого романа или комикса не отличается.

Играй актеры всегда первоклассно — и я бы понял, отчего люди становятся убежденными, я бы даже сказал, возбужденными театралами, ведь современный театр возбуждает куда больше, чем тоник. В конце концов, хороший актер ничуть не хуже хорошего художника или писателя.

Но ведь и встречается хороший актер ничуть не чаще. Их — не больше двух-трех на каждое поколение. Мне довелось видеть лишь нескольких. Старика Гитри, к примеру. И Мари Ллойд ^{816}, несравненную, многогранную актрису шекспировского репертуара, которая уже ушла из жизни — увы, слишком рано; car elle était du monde, où les plus belles choses ont le pire destin [283]. И Крошку Тич. И Ракель Меллер, равно неподражаемую и в качестве diseuse [284], и киноактрисы, самой утонченной, самой благородной толковательницы страсти из всех, кого мне приходилось видеть, — «une âme bien née» [285] говорят про таких. И Чарли Чаплина. Каждый из них был гением в своем роде.

Когда на сцену выходят такие актеры, в театр, безусловно, идти стоит. Не следует пренебрегать и игрой актеров менее талантливых. Я готов ходить как на негодные пьесы в исполнении этих блестящих мастеров, так и на хорошие пьесы в исполнении актеров бездарных (по-настоящему хорошая пьеса, как правило, и играется хорошо). Но с какой стати ходить на плохую пьесу, которую вдобавок еще и плохо или без вдохновения исполняют, — у меня в голове не укладывается.

Убежденные — прошу прошения, возбужденные театралы, которым я задавал эту загадку, разгадать ее так и не сумели. Допускаю, что истинный театрал питает к театру страсть с рождения; он любит его за то, что он есть, слепо (ведь любовь слепа), без всякой критики. Он покупает в кассе билет и, оставив свои вкусы и взгляды в гардеробе вместе с пальто, шляпой и тростью, занимает место в партере, заранее зная, что спектакль, что бы ни происходило на сцене, ему понравится. Для полного счастья ему вполне достаточно толпы у входа, выжидательного шепота в погрузившемся в темноту зале, взметнувшегося занавеса и фальшивого блеска аляповато разрисованного мира. Больше ему ничего не нужно. Как же ему легко угодить, и как я ему завидую!