Может показаться, что слабость и опрометчивость, приписываемые мною такому человеку, с его безупречным образом не сочетаются. Сочетаются, и даже очень. Мне ни разу не приходилось видеть ни одного хорошего человека, который не был бы в высшей степени опрометчив. Когда про кого-то говорят, что он осмотрителен, каким он нам видится? Не представляется ли он нам человеком, сохраняющим свое лицо, стоящим на страже своих интересов, заботящимся о своей репутации? Что в этом портрете бросается в глаза? В первую очередь забота о себе. Будет ли он с той же осмотрительностью заботиться о другом? В любом случае гораздо меньше, чем о себе. Хороший же человек, напротив, будет думать о том, чтобы сделать добро другому, а вовсе не о том, не обратится ли доброе деяние против него самого.

Если вдуматься, чувство, с которым мы беремся за какое-то важное дело, всегда сильнее разума. А потому осмотрительность или неосмотрительность не есть большее или меньшее проявление разума; наша осмотрительность зависит от того, какое чувство мы при этом испытываем. Если человека охватывает себялюбивое чувство — к примеру, алчность или тщеславие, — оно выйдет за пределы разумного точно так же, как и самое безоглядное человеколюбие. И, тем не менее, люди, охваченные этим чувством, каким бы сильным оно ни было, действуют, как правило, с завидной осмотрительностью.

И еще одно замечание. В действительности, себялюбивое чувство всегда находится под присмотром здравого смысла, который ему благоволит. Когда же совершается добрый поступок, наш разум всегда сдерживает доброту и оказывает сопротивление порыву великодушия, без которого истинно добрый поступок невозможен.

Оливер Голдсмит ^{251}

Хотя в дружелюбии мне не откажешь, схожусь я с людьми плохо. Один из тех, с кем я мечтал бы подружиться, был не раз уже упоминавшийся мною Человек в черном. Я очень высоко его ценю, однако нравом он, надо прямо сказать, отличается весьма необычным, и его по справедливости можно было бы назвать «шутником в стране шутников». Натура широкая — шире некуда, он вместе с тем считается образцом бережливости и рассудительности. Хотя, если верить ему на слово, себялюбием он отличается самым непомерным, сердцем он как никто добр и любвеобилен. Мне не раз приходилось слышать, как он объявлял себя человеконенавистником — взгляд же у него в это самое время светился неподдельным состраданием к роду человеческому. В глазах у него могли стоять слезы от жалости к ближнему, с губ же слетали самые непотребные ругательства. Одни доказывают на деле, что отличаются человеколюбием и отзывчивостью, другие кичатся, что наделены этими качествами от природы, он же — единственный из известных мне людей — словно бы стыдится присущего ему добросердечия. Человек в черном столь же искусно стремится скрыть свои чувства, как лицемер — свое безразличие, однако, стоит ему забыться и маске упасть, и сущность его откроется даже самому поверхностному наблюдателю.

Во время одной из наших недавних загородных прогулок разговор зашел о том, какие меры принимаются в Англии в помощь беднякам. К чему проявлять малодушие, демонстрировать ненужное человеколюбие, с искренним изумлением заметил Человек в черном, когда государство и без того делает для бедных все необходимое? «В каждом приходском доме, — заявил он, — бедных обеспечивают пищей, одеждой, теплом и постелью; больше им ничего не нужно, мне и самому больше ничего не нужно, а между тем они недовольны. Я потрясен бездействием наших судей, которые позволяют гулять на свободе этим бродягам, что тяжким бременем ложатся на прилежных и трудолюбивых. Я поражен, что находятся люди, готовые прийти им на помощь и не сознающие, что, поддерживая бедных, они поощряют безделье, мотовство и мошенничество. Всякому, пожелавшему пригреть бедняка, я бы посоветовал ни в коем случае не поддаваться на его притворство. Поверьте мне, сэр, все они — прохвосты и мошенники, все до одного, и заслуживают не пособия, а тюрьмы».

Он бы еще долго рассуждал об этом со всей серьезностью, дабы уличить меня в опрометчивости, мне, впрочем, нисколько не свойственной, если бы к нам с мольбой о помощи не обратился старик, одетый в некогда вполне приличный, а ныне сильно потрепанный сюртук. Старик поклялся, что он не нищий и что сим неблаговидным делом заниматься вынужден только потому, что дома его ждет умирающая жена и пятеро голодных детей. Поскольку я был предубежден, его история ничуть меня не разжалобила; что же до моего спутника, то он, напротив, заметно изменился в лице и тут же умолк. Я не мог не заметить, что ему не терпится облегчить участь пятерых умирающих от голода малышей, но он стыдится обнаружить передо мной свою слабость. На его челе боролись сострадание и гордыня, и я, сделав вид, что отвлекся и смотрю в другую сторону, дал ему возможность украдкой вручить бедняге серебряную монетку. После этого Человек в черном громко, чтобы мне было слышно, попенял старику, что тот не желает работать и ходит с протянутой рукой, и предупредил его, чтобы впредь он не морочил людям голову подобными россказнями.

Нисколько не сомневаясь, что серебряная монетка перешла из рук в руки незамеченной, он, стоило только старику уйти, продолжал с тем же пылом клеймить нищих. Привел несколько примеров, свидетельствующих о его благоразумии и бережливости, а также об исключительной сноровке в выведении мошенников на чистую воду. Объяснил, как бы он поступил с нищими, будь он мировым судьей, дал понять, что следовало бы строить для этих попрошаек побольше тюрем, и рассказал две истории про то, как нищие ограбили знатных дам. Начал он было и третью историю на ту же тему, но тут мы столкнулись с моряком на деревянной ноге, который точно так же взмолился о помощи. Что до меня, то я, как и в первый раз, собирался пройти мимо, однако мой друг, окинув печальным взором бедного калеку, попросил меня остановиться, дабы он мог воочию продемонстрировать, как следует проучить мошенника.

И действительно, приосанившись, он принялся со строгим видом выяснять у моряка, когда это его угораздило получить увечье, сделавшее его непригодным для службы отечеству. На что моряк не менее заносчиво отвечал, что служил офицером на военном корабле и потерял ногу в морском бою, защищая тех, кто в это время бездельничал на суше. При этих словах вся спесь моего друга исчезла без следа, больше вопросов он задавать не стал и, по всей видимости, думал теперь лишь о том, как бы незаметно сунуть моряку милостыню. Сделать это, однако, было не так-то просто, ибо он должен был изобразить праведный гнев и, одновременно с этим, облегчить участь моряка, а заодно и собственную душу. А потому, бросив свирепый взгляд на связку щепок, болтавшихся у моряка за спиной, мой друг полюбопытствовал, по какой цене тот продает лучину, и, не дождавшись ответа, ворчливым тоном заявил, что готов заплатить за нее шиллинг. Поначалу моряк удивился такому предложению, однако вскоре сообразил, о чем идет речь, и, сбросив вязанку с плеча, сказал: «Вот, мистер, получите все, что есть, — и мое благословение в придачу».

Не могу передать, с каким победоносным видом продолжал путь мой друг со своей покупкой. По дороге он стат уверять меня, что «прохвост» наверняка щепки украл — иначе он ни за что бы не согласился уступить их за полцены. Сообщил он мне также, с какой целью можно лучину использовать, долго объяснял, насколько выгоднее не совать свечи в камин, а зажигать их от лучины; утверждал, что если бы не соображения выгоды, то он, скорее, отдал бы этим бродягам собственный зуб, чем деньги. Уж не знаю, сколько времени длился бы этот панегирик бережливости и вязанке щепок, не обрати Человек в черном внимание на еще одно явление, куда более печальное, чем два предыдущих. Женщина в лохмотьях с двумя детьми, одним на руках, другим на спине, пыталась петь баллады, однако выводила их таким дребезжащим, срывающимся голоском, что трудно было сказать, поет она или плачет. Желание помочь несчастной, которая, несмотря на свой отчаянный вид, не могла не вызвать улыбку, было, вероятно, столь велико, что мой друг, разом прервав свой пылкий монолог и напрочь забыв про ту роль, какую призван был исполнять, тут же, при мне, сунул руки в карманы, чтобы дать бедняжке денег… Каково же было его смущение, когда он обнаружил, что раздал все имевшиеся в наличии монеты двум предыдущим просителям. Страдание, написанное на лице нищенки, не шло ни в какое сравнение с болью, отразившейся на челе моего друга. Некоторое время он безуспешно рылся в карманах, пока, наконец, лицо его не осветилось неописуемой радостью: за отсутствием денег он вручил бедной женщине… вязанку щепок ценой в один шиллинг.