Миссис Трейл
Лондон, 27 декабря 1783
Сударыня, постылое однообразие долгих, одиноких вечеров и в самом деле натолкнуло меня на мысль о создании неподалеку от дома Литературного клуба, однако заняться этим клубом я покамест не имел возможности из-за сильной одышки. Если мне все же удастся его создать, Вы будете знать все подробности о его членах и уставе.
Это время года (хочется верить, что виновато время, а не я) мне дается очень тяжело — сильные боли в груди. Доктор Хеберден рекомендует морфий, к которому я отношусь с таким ужасом, что думать могу о нем лишь in extremis [61]. Вчера вечером, однако, я был вынужден к нему прибегнуть и, приняв обычную дозу, не решился лечь в постель единственно из страха, что от лежания на спине мне станет нехорошо, и всю ночь просидел на стуле, отчего испытал заметное облегчение. Вот и сегодня меня не знобит, я энергичен и весел.
Вы не раз удивлялись моим жалобам на одиночество, когда я писал Вам, что от посетителей у меня нет отбоя, inopem me copia fecit [62]. Когда тебя гложет недуг, посетители — гости не самые желанные. Они являются, когда я мог бы спать или читать, сидят, покуда я от них не устаю, они заставляют себя слушать, когда ум мой ищет отдохновения, и разговаривать с ними, когда у меня едва хватает сил шевелить языком. Радость и утешение в тяжкие минуты доставляют люди близкие и привязанные к дому: если расположен, их можно позвать к себе, а можно навестить самому; можно, придя, уйти раньше времени или же попросить уйти их; они не церемонны и не навязчивы. <…>
Миссис Трейл
Лондон, 10 марта 1784
Сударыня, Вам ведь известно, что я никогда не считал уверенность в завтрашнем дне свойством, присущим человеку смелому, мудрому или хорошему. Смелость неуместна, когда она не может ничего добиться; мудрость является признанием тех ошибок, к которым она сама, быть может, была причастна; доброта же, которая всегда желает быть еще добрее и которая приписывает все недостатки преступному небрежению, никогда не посмеет предположить, что раскаявшийся преступник заслуживает прошения.
Таковы лучшие люди — что же сказать о том, кто никогда не посмеет причислить себя не только к лучшим, но и к хорошим? Его ужас перед приближающимся судом столь велик, что он не обращает особого внимания на суждения тех, кого навсегда оставляет; когда же нет искреннего чувства, изображать его грех. <…>
Вода, слава Богу, сошла естественным путем, чему доктор Хеберден за всю свою практику был свидетелем всего несколько раз. Для лечения ссадин был вызван хирург; четыре ссадины из пяти уже лечению не поддаются. Врач положил пластырь, и я, с его согласия, приказал принести бальзам, однако ни пластырь, ни бальзам не помогли.
С 14 декабря я нахожусь в четырех стенах, и, когда выйду на улицу, не знаю; зато сегодня я сам, без посторонней помощи, оделся так, как одевался, когда был здоров.
Ваши теплые слова доставили мне большую радость; не забывайте меня. Поговорим ли еще по душам у камина, как встарь? <…>
Миссис Трейл
2 июля 1784
Сударыня, если я правильно понял {155} смысл Вашего письма, Вы, презрев всякий стыд, выходите замуж. Если брак еще не заключен, — давайте встретимся и поговорим. Если Вы предали Ваших детей и Вашу религию, — да простит Бог Ваше злодеяние. Если Вы изменили Вашему доброму имени и Вашей родине, — пусть заблуждение Ваше не приведет к дальнейшим несчастьям.
Если же последний акт еще не сыгран, я, который всегда любил Вас, ценил Вас, боготворил Вас и служил Вам, я, который долгое время почитал Вас лучшей представительницей рода человеческого, умоляю: дайте мне возможность, прежде чем судьба Ваша будет решена, еще один раз увидеть Вас.
Недавно, еще совсем недавно,
преданный Вам, сударыня,
Сэм. Джонсон.
P.S. Я приеду, если только позволите.
Доктору Броклсби {156}
25 октября 1784
Вы пишете мне со страстью, которая воодушевляет, и с нежностью, что несказанно трогает. Я не боюсь ни путешествия в Лондон, ни пребывания в нем. Дорога не сильно утомила меня, и за это время я не стал слабее, чем был. Спертый городской воздух избавил меня от водянки, которую из своих болезней считаю самой серьезной. Я не представляю себе жизни без города: здесь мои друзья, мои книги, с которыми я еще не распрощался, мой досуг. Сэр Джошуа /Рейнолдс. — А.Л./давным-давно говорил мне, что я предназначен для публичной жизни, и я надеюсь сохранить это предназначение до тех пор, покуда Господь не скажет мне: «Ступай с миром».
Лоренс Стерн {157}
Из писем
Элизабет Ламли
Да! Я скроюсь от мира, и ни одна, самая пронырливая сплетница не узнает, где я. Вслед за эхом, способным лишь нашептать, где находится мой тайник, я позволю себе бегло набросать его очертания. Вообрази же крошечную, залитую солнцем хижину на склоне романтического холма. Ты думаешь, что я не возьму с собой любовь и дружбу?! Ничуть! Они будут делить со мной мое одиночество, садиться и вставать вместе со мной, принимая прелестные очертания моей Л., и будем мы столь же веселы и невинны, как были наши предки в Эдеме, прежде чем неописуемое их счастье не нарушил князь тьмы.
В нашем уединении будут произрастать нежнейшие чувства, и они дадут всходы, которые безумием, завистью и тщеславием всегда уничтожались на корню. Пусть же человеческие бури и ураганы бушуют на расстояньи, скорбь и отчаянье да не вторгнутся в пределы мира и покоя. Моя Л. собственными глазами видела, как в декабре цветет первоцвет — некая волшебная стена будто скрыла его от колючего зимнего ветра. Вот и нас настигнут лишь те бури, что будут ласкать и лелеять нежнейшие цветы. Боже, как прекрасна эта мечта! Мы будем строить, мы будем взращивать, и делать это на свой лад: простота да не будет извращена искусством! Искусству жизни мы будем учиться у Природы — она будет нашим алхимиком, соединяющим все самое прекрасное в один целебный глоток. Мрачный союз тревоги и неверия будет изгнан из нашего жилища, надежно охраняемого твоим добрым и надежным божеством.
Мы будем хором петь наши благодарственные гимны и наслаждаться нашим уединением.
Прощай, моя Л. Возвратись же к тому, кому нет жизни без тебя.
Л. Стерн.
Элизабет Ламли
Не дожидаясь, покуда моя Л. подаст на меня в высокий суд Дружбы, я сам признаю себя виновным и всецело полагаюсь на милость сего благосклонного судилища. Если же признание это и не способно искупить мое прегрешение, то пусть оно, по крайней мере, смягчит наказание. Только не говори, что я точно так же согрешу вновь, — хоть и известно, что слишком легко добытое прощение приводит иногда к повторению того же проступка. «Пусть сегодня мои деньги лежат мертвым грузом — завтра они могут пойти на доброе дело», — скажет скряга. «Дайте только мне эту неделю провести в запретных и упоительных удовольствиях, а уж следующую я посвящу серьезным и полезным размышлениям», — скажет распутник. «Дайте мне в последний раз испытать судьбу, и больше, клянусь, я никогда не сяду играть в кости», — скажет игрок. Чтобы стать честным человеком, мошеннику, каким бы делом он ни занимался, не хватает «только одного» — независимого положения. Ветреная красавица тем больше радуется, изводя пылкого своего возлюбленного, чем больше боится, что, женившись на ней, он ее не пощадит.
