Леди Синтии Эсквит ^{757}

Леричи, Фьяскерино

Залив Специя, Италия

Вторник, — ноября 1913 г.

Уважаемая миссис Эсквит,

На меня нашло какое-то ужасно скверное настроение, и я не в состоянии сосредоточиться на романе или рассказах, поэтому напишу-ка лучше письмо. Дурные эмоции вызывают у меня потребность что-то писать — такое ощущение, будто бы ты чихнул от души. Вы же не будете против?

Вы говорите, что мы счастливы — per Bacchino! [260] Но если бы вы знали, какие штормы бушевали над моей бедной головой, словно я был послан на божью землю служить громоотводом, тогда вы бы сказали: «Господи, благодарю тебя, что я не как этот мытарь ^{758}». Если бы вы знали, через какие ужасные страдания нам пришлось пройти, задыхаясь от отчаяния, вы бы с нежностью погладили свое стеганое одеяло, как старая служанка, которая пьет чай с кексами и читает «Стэнли в Африке» ^{759} в тишине и уюте своей маленькой комнаты. Если вы когда-нибудь услышите, что меня заперли в сумасшедшем доме, а Фриду похоронили где-то без надгробного камня, то вы скажете: «Бедные, ничего удивительного, ведь столько всего выпало на их долю». Вы пишите: «и ветер утонул в слезах» ^{760} — боже мой! Мы самые несчастные, отчаявшиеся и преследуемые судьбой смертные после Ореста и всей этой компании. Не забывайте обо этом. Пусть у вас не будет никаких иллюзий на наш счет, ибо такова правда.

Когда во мне просыпается «англичанин», я прихожу в ужас при мысли о том. что мы предстали перед вами грустной благопристойной парой. Я начинаю думать, что мы могли оскорбить вас своим поведением — и т. д. — меня это сильно удручает. Я так рад, что вы были не против нас, ведь у вас были все основания осудить нас, и тогда — Боже! что бы со мной было, когда «английский дух» вновь проснулся бы во мне. Благословенны небеса! — сейчас Англия для меня не более чем пятно жира на поверхности супа. <…>

A.B. Маклауду ^{761}

Леричи, Фьяскерино

Залив Специя, Италия

9 февраля 1914 г.

Дорогой Мак,

Прежде всего я должен поблагодарить тебя за книги. «Сонеты» Кросланда достаточны спорны — он неприятный человек. Хилер Бэллок, на мой взгляд, чересчур самодоволен. Чего стоит эта его французская манера выставляться напоказ, на которую с одобрением смотрят в Англии, и к тому же его поверхностный ум. Марк Резерфорд ^{762} — вот кто всегда вызывает у меня большое уважение: я действительно считаю, что он хорош — основательный, рассудительный, прекрасный текст.

Скажи мне, что ты думаешь о стихах в «Поэтри» и «Инглиш ревью»? Спасибо, что прислал мне «Поэтри». Англичанам свойственна отвратительная привычка относится к моей поэзии свысока и не воспринимать ее всерьез: «Ваша проза так хороша, — приговаривают добрые дураки — что мы вынуждены не замечать недостатков вашей поэзии». Как я их ненавижу. Кажется, они до сих пор говорят так о Мередите. Американцы совсем не такие самодовольные педанты.

Я снова сел переписывать роман — наверное, уже в седьмой раз. Надеюсь, ты мне сочувствуешь. Я ведь почти его закончил. В нем было много чудесного, но чего-то не хватало — какой-то внутренней сути. Так что вот, я снова должен сесть и написать его. Я знаю, выйдет хорошая вещь — скульптор всегда чувствует, какая прекрасная статуя скрыта в куске мрамора, в самой сердцевине. Но задача в том, чтобы ее оттуда извлечь, не повредив. Думаю, у меня получится. Помолись за меня. <…>

У нас уже начинается весна. Я нашел несколько маленьких диких нарциссов с желтой сердцевинкой, сладко-пахнущих фиалок и багрово-красных анемонов с темными кругами посередине. Днем я катаюсь на лодке и собираю ракушки с подводных камней длинной расщепленной палкой. Тебе знакомо это теплое, обволакивающее, беспокойное ощущение весны — когда пробуждаются все ароматы? Оно уже здесь. Ящерицы бегают по камням, словно юркие сухие былинки. А утром я просыпаюсь под пение птиц. Они бесстрашные — начинают петь, как только всходит солнце, несмотря на наглого итальянского cacciatore [261], который при полном параде и с большим ружьем бесшумно пробирается сквозь оливковые деревья в поисках крапивников и малиновок. В одном из трактиров мы наткнулись на кучку итальянцев:

«L'Italia — ah che bel sole! — e gli uccellini!». — «О, Италия! Какое там солнце! А эти маленькие птички! Как они хороши!» — но это вдали от родины.

Леди Синтии Эсквит

Греитэм, Пулборо

Сассекс

Воскресенье, 30 января 1915 г.

Дорогая леди Синтия,

Мы были очень рады Вашему письму. На Рождество собирался послать вам копию моих рассказов на Рождество — тогда я не знал, как война отразилась на вас — знал лишь, что Герберта Эсквита завербовали и подумал, что вы хотите, чтобы вас оставили в покое. Ничего особенного с тех пор, как мы видели вас в последний раз ^{763} не произошло. Больше того, я чувствую, будто провел эти пять месяцев в склепе. И вот я воскрес, больной и холодный как мертвец, не готовый еще явиться людям — я все еще ощущаю запах могилы в ноздрях и саван на теле.

Война меня убила: она копьем пронзила мне ребра, откуда истекли все мои горести и надежды. Я помню, как гулял по Вэстморленду, с кувшинками вокруг шляпы — большими, бело-золотистыми, мы нашли их на пруду в горах — и был счастлив. Помню, как смеялись и веселились приезжие девушки, пьющие чай на верхнем этаже постоялого двора. А еще я помню, как мы пытались укрыться от дождя посреди пустоши под стеной из груды камней, вокруг хлестал дождь, и ветер свистел сквозь щели над головой, а мы распевали песни — а я дурачился и прыгал среди утесника под дождем, подражая актерам мюзик-холла — пока остальные прятались под стеной — а Котелянский ^{764} зычно выводил еврейские псалмы — Tiranenu Zadikim b'adonar [263].

Кажется, будто это была другая жизнь — и мы были счастливы — четверо мужчин. А потом мы спустились в Барроу-ин-Фернесс, и увидели, что началась война. И мы все словно помешались. Я помню, как целовались солдаты на станции Барроу, а одна женщина вызывающе кричала своему возлюбленному: «Когда доберешься до них, Клэм, задай им как следует!» — вдогонку уходящему поезду, а во всех вагонах: «Война». Господа Викерс и Максим призывают на работу — большие вывески на воротах фабрики Викерс — и потоки людей на мосту ^{765}. Я спустился к берегу и прошагал несколько миль. Я думал о потрясающих закатах над песчаной равниной и дымчатым морем, о прогулке в рыбацкой лодке, бегущей по волнам навстречу всем ветрам, о французском суденышке, перевозящем лук и возвращающемся в порт на всех парусах ранним солнечным утром — и об этом напряженном ожидании — и об изумительной, яркой, нереальной красоте, только усиленной царящей повсюду беспредельной болью. И с того дня, с тех пор, как я вернулся домой, мир перестал для меня существовать. Я никого не видел, ни с кем не говорил, ни до кого не дотрагивался. Все это время, клянусь вам, душа моя пребывала в склепе — я не был мертв, но надо мной возвышался надгробный камень, я был трупом, стал холодным, словно труп. Мир перестал существовать, потому что я перестал в нем существовать. Но все же я не умер — а лишь совершил переход в другое состояние — перешел в мир иной, но все это время знал, что воскресну вновь.