Среда, 6 января

<…> Все утро писала с невероятным удовольствием, что странно, ведь я всякую минуту знаю, что быть довольным тем, что пишу, у меня нет никаких оснований и что через шесть недель, а может, и дней возненавижу написанное. Потом поехала в Лондон и справилась в Грейз-Инн насчет квартиры. Одна оказалась свободной, и я тут же размечталась. Но такая квартирка идеальна для одного и совершенно непригодна для двоих. Две превосходные комнаты окнами в сад, и это все. За окном, выходящим на улицу, гремит Грейз-Инн-роуд. Следом посмотрела квартиру в Бедфорд-Роу. Безупречна! Но в квартирном бюро мне сказали, что ее еще предстоит обставить… Теперь, конечно же, я убеждена, что это лучшая квартира в Лондоне. По сумрачным улицам Холборна и Блумсбери ^{717} могу бродить часами. Везде смятение, разор, беготня… Только на оживленных улицах могу предаваться тому, что принято называть «мыслительным процессом». Надо решить, идти на вечеринку на Гордон-сквер, где играют сестры Араниис. С одной стороны, страшно подумать, что надо одеваться и куда-то ехать; с другой, знаю, что от одного вида ярко освещенного холла и шума голосов я тут же опьянею и решу, что в жизни нет ничего лучше вечеринки. Я должна видеть красивых людей, чувствовать, как взлетаешь на самый высокий гребень самой высокой волны, находишься в самом центре событий. И, наконец, с третьей и последней стороны, сидеть у камина в шлепанцах и халате, читать Мишле, «Идиота» ^{718}, курить и болтать с Л. тоже ведь замечательно. Если он не станет меня уговаривать — не поеду, знаю заранее. И потом, женское тщеславие: мне не в чем ехать.

Воскресенье, 10 января

Утром сидела за машинкой, стук в дверь, решила, что Адриан, но нет — Уолтер Лэм ^{719}; только что от короля. Стоит ему увидеть короля, как он является к нам с отчетом. Уговорил нас пойти с ним в Ричмондский парк. О чем мы говорили? Забыли о короле, и Уолтер, со слов профессора Хаусмена ^{720}, принялся рассказывать нам какую-то длинную, жуткую историю о том, как французы плохо воюют. Что бы он ни говорил, приобретает какой-то неприглядный, невыразительный, тусклый вид; одного его голоса достаточно, чтобы загасить самые пламенные стихи на свете. Впрочем, пламенных стихов он не читает. Теперь его жизнь протекает среди респектабельных, богатых, не слишком умных людей, которых он презирает и о которых говорит снисходительно. В жизни у него только одна страсть — архитектура восемнадцатого века. <…> Не успели спуститься с порога, как начал рассказывать про последний королевский визит /В Королевскую академию. — А.Л./, как король, который теперь считает его своим другом (а вернее, по словам Леонарда, приближенным ливрейным лакеем), вдруг перестал рассматривать картины и спросил принцессу Викторию ^{721}, кто ей делал искусственные зубы. «Мои, — воскликнул Георг, — вечно выпадают в тарелку, и в один прекрасный день я их проглочу! Мой дантист — негодяй. Я с ним расстанусь». Тогда Виктория пощелкала себя по передним зубам и сказала брату, что у нее зубы в полном порядке: белые — белей некуда, и крепкие. После чего король вновь обратился к живописи. Его манера говорить напоминает мне Георга III из «Дневника» Фанни Берни ^{722} — спасибо Уолтеру и на этом. <…>

Вторник, 12 января

<…> Приходил обедать Сесил ^{723} — в штатском. Армия осточертела им обоим, фронта им, судя по всему, не видать. Тем не менее Сесил обдумывает, не остаться ли в армии, — все веселее, говорит, чем быть юристом.

Или же они с Филиппом отправятся в колонии. В Вулфах есть какая-то удивительная расслабленность, всеядность. В моей семье любая, самая ничтожная перемена в жизни вызывала всеобщую тревогу, влекла за собой бесконечные споры, обсуждения. Вулфам же совершенно безразлично, станут они фермерами, или уведут чужую жену, или женятся на дочке еврейского портного из Польши. <…> Возможно, все дело в том, что в семье Вулфов отсутствует традиция. Это и дает чувство свободы. Ничего другого мне в голову не приходит.

Суббота, 16 января

Вчерашний мюзик-холл (Колизей) в целом был недурен, хотя и не без недостатков. Больше всего в мюзик холлах мне нравятся «номера»: комические куплеты, или когда мужчины поют женскими голосами, или фокусники. А вот одноактных пьес не люблю ^{724}: пока поймешь, что к чему, они уже кончаются, скучно до смерти. Вчера, на беду, одноактных пьес было целых три. Одна — «Der Tag» [255] Барри — полная чушь про немецкого императора; вторая про женщину, которая путает слова «пират» и «парад»; и третья — про Доктора Джонсона. Вначале у Джонсона от злобы из ноздрей вылетают хлебные крошки, в конце же он по-отечески добр, сентиментален и нежен, как женщина, — никаким другим его сценический образ и быть не может. Зато был актер, изображавший примадонну, и еще патриотическое ревю, зрители аплодировали, Грей — громче всех. Мы покинули зал, когда посреди сцены вырос огромный кувшин серо-лилового цвета; фронтовой кинохроники так и не дождалась, но ушла покорно, как ягненок.

Сегодня утром оба писали. Статья Л. в «Нью-Стейтсмен» читается очень хорошо. <…> Пишет при свете свечи, вставленной в блюдце. Л. отправился в библиотеку, я — гулять с Максом по берегу реки. Прогулки не получилось: сначала он украл кость, потом у меня спустилась подвязка, потом он ввязался в драку, и ему прокусили ухо. Как же я счастлива, подумалось, без всего того, что когда-то считала необходимым условием счастья. Долго говорила об этом с Л. А еще — о том, что осмыслены лишь те человеческие творения, которые доставляют творцу счастье. Мои собственные сочинения так мне нравятся лишь потому, что я люблю писать, и абсолютно равнодушна к тому, что про них скажут. Чтобы отыскать на дне морском эти жемчужины, нырять приходится на немыслимую глубину — но они того стоят.

Вторник, 19 января

Л. подавлен — сегодня утром заявил, что не в состоянии работать. Передалась его меланхолия и мне. Меланхолия и на улице: холодно, серо. Сегодня днем ходили в Ричмондский парк: все деревья черные, небо нависло над Лондоном, но красок по-прежнему много, отчего сегодня, по-моему, еще красивее, чем в ясные дни. Олени сливаются с папоротником. Но Л., повторяю, пребывает в меланхолии. Остается только одно: взять свои слова назад и сказать то, что я действительно думаю. Писать романы — плохая привычка, она искажает жизнь. После того как я совершенно искренно целых пять минут расхваливала сочинения Л., он сказал: «Перестань», и я перестала, и говорить стало не о чем. Его подавленность я объясняю неуверенностью в своих литературных способностях, в том, что он вообще может стать писателем; человек он практического склада, а потому его меланхолия куда глубже напускной меланхолии таких сомневающихся в себе людей, как Литтон ^{725}, сэр Лесли и я. Спорить с ним невозможно.