Да благословит тебя Бог,
любовь моя.
ДК.
24 февраля 1820
Моя дорогая девочка,
в отношении своего здоровья я тебя нисколько не обманываю. Это, насколько мне известно, чистая правда. Я прикован к постели уже почти месяц и еще не поправился — значит, что-то со мной не так: либо мой организм выйдет победителем, либо сдастся… Будем уповать на лучшее. Слышишь, как поет в поле дрозд? По-моему, это к хорошей погоде, что мне только на руку. Как и все грешники, я, стоило мне только заболеть, начинаю рассуждать о том, как я привязан ко всему вокруг: к деревьям, цветам, дроздам, весне, лету, красному вину — ко всему, кроме тебя. Моя сестра была бы рада побыть со мной подольше. Этот дрозд — отличный малый; надеюсь, в этом году его выбор был удачен. Не отсылай больше мои книги домой. Мысль о том, что ты их рассматриваешь, доставляет мне удовольствие.
Всегда твой,
моя прелестная Фанни,
ДК.
27 февраля 1820
Моя дорогая Фанни,
вчерашняя ночь была лучшей после приступа, сегодня же утром я такой, каким ты меня видела. Листаю два тома переписки Руссо и двух дам {439} — вязну в паутине изящных мыслей и чувств, которыми славились дамы и господа того времени и которые до сих пор отличают наших дам, любящих порассуждать на любовные темы. Сходство, правда, касается лишь манерности, а никак не выразительности. Что бы, интересно, сказал Руссо, прочитав нашу с тобой переписку? Что бы сказали его дамы? А впрочем, какая разница — мне куда больше хотелось бы узнать мнение Шекспира. Пошлые сплетни прачек менее отвратительны, чем вечные нападки и уколы Руссо и этих надутых барышень. Себя они называют именами героинь Руссо, одна — Кларой, а ее подруга — Юлией, а бедного Жан-Жака — Сен-Пре, галантным героем его знаменитого романа {440}. Хвала Господу, что я родился в Англии, и у меня перед глазами наши великие люди. Хвала Господу, что ты обворожительна и можешь любить меня без этих напыщенных эпистолярных сантиментов. Мистер Барри Корнуолл прислал мне {441} еще одну, свою первую книгу с вежливой запиской — надо дать ему понять, что я тронут его вниманием. Если этот северо-восточный ветер стихнет, мне станет гораздо лучше. Прощай же, моя любовь, моя нежно-любимая, моя красавица… Люби меня всегда.
июнь 1820
Моя дорогая Фанни,
сегодня утром у меня сумбур в голове, и я не знаю, что сказать, хотя сказать надо массу всего. Одно ясно: я с большим удовольствием буду писать сегодня утром тебе, хотя занятие это сопряжено со многими печальными мыслями, чем предаваться другим радостям жизни (лицезрению, к примеру, собственного здоровья), с тобой никак не связанным. Клянусь Богом, я люблю тебя до крайности. Знала бы ты, с какой нежностью я постоянно думаю о твоей внешности, о поступках, одежде. Я вижу, как ты спускаешься утром из своей спальни, вижу, как встречаешься со мной у окна, вижу все, что уже много раз видел, вновь и вновь. Если я пребываю в хорошем настроении, то живу в состоянии счастливого страдания, если же в плохом — страдания тяжкого. Ты жалуешься, что я обижаю тебя словом, мыслью и делом; прости, иногда я ужасно ругаю себя, что доставил тебе столько горьких минут. В оправдание могу сказать лишь, что слова эти вызваны остротой чувств. В любом случае я не прав; знай я наверняка, что обижаю тебя беспричинно, я был бы самым искренним из кающихся грешников. Если б не некоторые строки из твоих писем, я бы дал волю своему раскаянью, поделился бы с тобой всеми своими подозрениями, слился с тобой сердцем и душой. Неужели ты всерьез думаешь, что я могу когда-нибудь тебя бросить? Ты же знаешь, что я думаю о себе и о тебе. Ты же знаешь, что для меня это будет большей потерей, чем для тебя. Мои друзья смеются над тобой! Да, есть среди них и такие… {442} Если я буду точно знать, что это так, они перестанут быть моими друзьями и даже знакомыми. Мои друзья вели себя со мной хорошо во всех отношениях, кроме одного, и тогда они становились болтунами и сплетниками, они вмешивались в мою частную жизнь, пытаясь выведать тайну, которой я не поделюсь ни с кем даже под страхом смерти. Таким друзьям я не желаю добра и не желаю их больше знать. Предметом досужих сплетен я не буду. Господи, какой позор, что нашу любовь разглядывают, точно в микроскоп! Ты не должна реагировать на смех этих людей. (Когда-нибудь, может статься, я расскажу тебе, почему они смеются; подозреваю, что несколько человек, изображающих моих ближайших друзей, на самом деле питают ко мне немалую ненависть по известной мне причине.) Они попросту завидуют тому, для кого, если он не увидит тебя вновь, память о тебе будет священна. Эти насмешники не любят тебя, завидуют твоей красоте, хотят, чтобы я с тобой расстался, постоянно меня против тебя настраивают. Люди мстительны, не суди их строго; главное, люби меня; если я буду знать наверняка, что ты меня любишь, жизнь и здоровье будут для меня раем, и даже сама смерть не будет столь мучительна. Так хочется верить в бессмертие. Я никогда не сумею проститься с тобой навсегда. Если мне суждено быть с тобой счастливым (как же коротка даже самая долгая жизнь!), в бессмертие хочется верить, хочется жить с тобой вечно. Никогда не упоминай мое имя в разговорах с этими насмешниками; даже если у меня нет иных достоинств, кроме огромной любви к тебе, этого вполне достаточно, чтобы в этом обществе мое имя не звучало. Если я и был жесток и несправедлив к тебе, то, клянусь, моя любовь всегда была больше моей жестокости, которая длится не более минуты, тогда как любовь продолжается вечно. Если, уступая мне, ты ущемляешь свою гордость, поверь: когда я думаю о тебе, в моей душе гордости нет вовсе. Твое имя никогда не сходит с моих губ — пусть же и мое имя не сходит с твоих. Эти люди не любят меня. Даже прочитав мое письмо, ты и тогда хочешь меня видеть. Мне хватит сил дойти до тебя, но я не решаюсь, ведь расставание с тобой причинит мне сильнейшую боль. Любовь моя, я боюсь видеть тебя: на это у меня есть силы, и на это у меня нет сил. Обниму ли когда-нибудь тебя вновь? Но тогда я буду вынужден опять тебя покинуть! Родная моя! Я буду счастлив до тех пор, пока верю в твое первое письмо. Убеди меня, что ты моя сердцем и душой, — и я умру счастливее, чем жил. Если ты считаешь меня жестоким, если думаешь, что я отношусь к тебе пренебрежительно, задумайся об этом вновь и загляни в мое сердце. «Я верю, — о чем я говорил не раз, — как ребенок, я наивен, и верно ль верю я — не знаю сам!..» {443} Как же мог я пренебрегать тобой? Угрожать бросить тебя? Нет, то была не угроза тебе, а неуверенность в себе. Моя прелестная! Моя обворожительная! Мой ангел! Фанни! Не думай, что я так жесток. Я буду столь же терпелив в болезни, сколь и доверчив в любви…
Твой навсегда, моя любимая,
Джон Китс.
июнь 1820
Моя дорогая девочка,
стараюсь быть как можно более терпеливым. Хант очень трогательно меня развлекает; к тому же у меня на пальце твое кольцо, а на столе твои цветы. Покамест тебя не жду — расставаться с тобой будет слишком тяжко. Когда придут нужные тебе книги, ты их получишь. Сегодня утром чувствую себя очень хорошо. Моя дорогая…
