Все же солдаты мне понравились. Они мне показались очень славными. Но на них на всех печать неверного выбора. Меня поразило это ощущение катастрофы, царившее повсюду. Они достаточны смелы, чтобы позволить себе страдать, и недостаточно — чтобы не страдать. Они достаточно доблестны для того, чтобы принять горе и страдание, но ни один из них не в силах потребовать для себя счастья. Их мужество заключается лишь в абсолютном принятии смерти, потери целостности собственного «я». «Стоять за товарища» — вот их девиз.
Плач Христа по Иерусалиму обернулся тем, что теперь сам Иерусалим идет на Голгофу {778}. По мне, это даже страшнее чем фарисеи, мытари и грешники, сами идущие на смерть. Вот к чему нас привела любовь к ближнему — теперь, если погибает один человек, умереть готовы все.
Это самое настоящее сумасшествие. И самое худшее, что это сумасшествие праведности. Ведь корнуольцы — самый не воинственный, мягкий, миролюбивый, древний народ. Никто не мог бы страдать больше оттого, что их завербуют — по крайней мере — те, что были со мной. Несмотря на это, все они подчинились судьбе — приняли ее, как один из них выразился, с открытой душой — мне захотелось плакать при этих словах, — потому что прежде всего они «верят в долг по отношению к товарищу». А что это за долг, из-за которого мы предаем самих себя, только потому, что Германия вторглась в Бельгию? Есть ли что-то еще, помимо «чувства товарищества»? Если ничего нет, то нет ничего и помимо меня самого, моего собственного горла, которое могут перерезать, и моего собственного кошелька, который могут украсть, — ведь Я сам себе товарищ в этом мире, мой ближний — мое собственное отражение в зеркале. Так что мы ходим по замкнутому кругу абсолютного себялюбия.
Вот к чему приводит «возлюби ближнего своего как себя самого». Все, что требуется — разбить зеркало, перевернуть монету, и вот я сам, мой кошелек — Я, Я, Я, Мы, Мы, Мы — как во всех газетах: «Контроль над экономикой, Объединение империи — a bas les autres» [270].
Ведь есть же что-то еще помимо любви к ближнему. Если бы все мои ближние решили отправиться жариться в ад, то с какой стати мне идти вместе с ними? В глубине души у меня есть своя правда, своя добродетель и все ближние на белом свете не заставят меня отказаться от нее. Я знаю, что для меня война — это зло. Я знаю, что если бы немцам потребовался мой маленький домик, я бы лучше отдал им его, чем стал бы за него драться, — мой маленький домик не самое главное в моей жизни. Если кто-то другой хочет драться за свой дом, что ж, очень жаль. Но это его дело. Бороться за собственность, за вещи — моя душа этого не приемлет. Поэтому я не могу бороться за ближнего, который защищает свою собственность.
Вся эта война, все эти разговоры о национальностях — сплошная фальшь. В высшем смысле у меня нет национальности. Во мне нет сильных чувств ни к моей земле, ни к моему дому, ни к моей мебели, ни к моим деньгам. Не буду я даже притворяться. Не буду принимать участие в этой бойне, чтобы помочь своему ближнему. Это его дело — идти или не идти.
Если бы они заставили меня пойти воевать, я бы тут же погиб. Человек и без того слишком слаб. Насилие было бы последней решающей каплей, я уверен.
Христианство, в сущности, основывается на любви к самому себе, любви к своей собственности. Почему я должен беспокоиться за собственность, за жизнь своего ближнего, если я не беспокоюсь за свою? И если «правда духа» единственное, что для меня ценно, тогда по отношению к моему ближнему я буду уважать лишь его «правду духа». А если его правда — это любовь к собственности, то я отказываюсь защищать его правду — и неважно, будь это бедняк, у которого отняли дом, жену и детей, или богач, потерявший сокровища. В этом качестве я не желаю иметь с ними ничего общего, мне абсолютно все равно, погибнет он или нет за свою собственность. Имущество и власть — суть синонимы — и это не есть критерий всего. Критерий — это правда моих внутренних желаний, свободная от внешнего влияния.
Надеюсь, я не утомил вас. Почему-то мне хочется поделиться своими мыслями, когда я пишу вам.<…>
Дж. М. Марри
Верхний Трегертен, Зеннор,
Сент-Айвз, Корнуолл
28 августа 1916 г.
Дорогой Джек,
Большое спасибо за книгу о Достоевском {779}, я только что ее получил. Пока успел перелистать лишь несколько страниц и прочел эпилог. Мне было интересно, насколько ты и многие другие способны противостоять «старой» жизни и выйти за ее пределы. Возможно, в Достоевском эра человеческого разума и подошла к концу: но человечество все еще способно проделать долгий путь вперед в состоянии неразумения — будь оно проклято. Это тот случай, когда телега оказывается впереди лошади. Получается, что существование правит разумом, а не разум вершит существование. Если бы только проклятый трусливый мир имел мужество следовать за своим разумом, если бы у людей достало мужества заглянуть в глубины непознанного, познать суть своих желаний и действий, — тогда они могли бы докопаться до тайного смысла. Но весь фокус в том, что когда они подходят близко к «порогу откровения», они прячут голову в песок, словно жалкие страусы, и ищут откровение там.
Но голова то их в песке — и там они наслаждаются откровениями, скрытыми смыслами и видениями — а зад остается снаружи, и они непристойно виляют им. Я не обвиняю человечество в отсутствии разума. Беда в том, что люди заключили свой разум в темный ящик — и теперь пользуются им как удобным средством для удовлетворения своих целей. Нужно понимать это, отдавать себе в этом отчет, прежде чем предпринимать путешествие «за пределы». Но Достоевский, как и все остальные, может преспокойненько себе засунуть голову в песок между ногами Христа и вилять задом сколько угодно. И хотя эти «виляния задом» и есть одна из форм откровения, но я все же думаю, что прятать голову в ногах Христа — очередное надувательство для трусов, которые предпочитают не видеть некоторых вещей.
Ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое — я тоже, я ненавижу весь мир, презираю его, и испытываю к нему отвращение.
Леди Синтии Эсквит
Хермитаж, Беркс
Четверг, апрель, 1917 г.
Моя дорогая леди Синтия,
Я не позвонил вам, потому что в субботу внезапно заболел и все это время чувствовал себя крайне плохо. Затем так же внезапно, во вторник, душа моя словно воспарила, и мне стало лучше. Так что вчера я приехал сюда. Завтра же, слава богу! — уезжаю назад в Корнуолл,
Всему виной губительное влияние громадного Лондона: ни с того, ни с сего, я начинаю себя чувствовать плохо. Повсюду такая мерзость.
Поезжайте в Стэнвей {780}. Весна уже началась, в лесу кукует кукушка, расцвели примулы и нарциссы, погода прекрасная. Мне кажется, что раскрывающаяся почка и расцветающий цветок сильнее всех этих войн и сражений. Я знаю, что пробивающаяся трава в конечном итоге одержит верх над всеми этими пушками вместе взятыми, и что человек с его пагубной глупостью в конечном счете — «ничто», а вечность — это листья на деревьях. Зарождение жизни всегда сильнее смерти, и я плюю на ваш Лондон, и ваше правительство, и ваши армии.
Приезжайте навестить нас, когда будете поблизости, или если возникнет такое желание. Вам должно быть стыдно за ваше отчаяние. А происходит это потому, что мы молча уступаем тому, во что сами не верим. Если бы вы научились решительно отвергать чуждые вам вещи, то не впали бы в это ужасное состояние. Нужно прислушиваться к голосу души — только это имеет ценность. В душе каждый может отличить истину от неистины, жизнь от смерти. Если же человек предает тайное знание своей души, то он наихудший из предателей. Меня выводят из терпения люди, которые подчиняются существующему порядку вещей, каким бы прогнившим он не был, просто потому что вынуждены в нем существовать. Но скоро пламя обрушится на этот город, как на Содом и Гоморру, и оно очистит нас от некоторых политиков, а заодно от собственного потворства низости и подлости нашего времени. Я сержусь на вас за то, что вы предаете вечные истины, и поддаетесь всему этому временному, грязному, наносному. Если бы все аристократы променяли вечный принцип жизни на прогнивший текущий порядок — какие же они тогда были бы аристократы? Что до человечества, то оно в конечном итоге устроит сокрушительный взрыв, бессмысленный и бесцельный. Но после взрыва на месте разрушений мы сможем начать новую жизнь. Сегодня чудесный день. Надеюсь, у вас все хорошо.
