Пока было сделано следующее: составлен текст информационного письма, наподобие нашего журнала, только больше и лучше, мы планируем напечатать около 1000 копий. Мы разошлем их по всем известным нам адресам. Хезелтайн оплачивает все расходы.

В письме говорится, что настоящие книги могут исчезнуть из нашей жизни, если не найдется людей, покупающих книги просто из уважения к книгам как таковым: поэтому мы предлагаем издание по подписке — именно тех книг, которые не пользуются успехом у издателей и которые трудно опубликовать обычным путем — сначала предлагается подписаться на «Радугу» за 7 шиллингов 6 пенсов, с бесплатной доставкой. Пусть те, кто желает принять участие в проекте, заполнит приложенную форму. Эта форма представляет собой подписной бюллетень с обратным адресом матери Хезелтайна в Уэльсе. После «Радуги» дам объявление о Вашей книге.

Сейчас он в Лондоне, и я еще не видел напечатанного письма. Как только смогу, вышлю его вам.

Вот и все. Как видите, пока Хезелтайн занимается всем этим. Мне кажется, в искусстве существуют творцы и посредники. Не думаю, что нам удалась бы роль посредников. Я пришел к мысли, что во мне нет деловой жилки. Ему всего 21 год — и, надо сказать, я очень рад знакомству с ним. Он прожил с нами семь недель, так что мы его хорошо узнали. Только не подумайте, что его дружба мешает нашей. Это разные вещи. Он вам тоже понравится, потому что он настоящий, и в нем есть некая абстрактная страсть, направленность в «будущее». Он будет одним из нас. Мы должны ценить и уважать любого, кто действительно един с нами духом. Боюсь только, его могут завербовать.

Так что не впадайте ради Бога в панику. Я и сам на грани нервного срыва. Чуть что — и меня начинает бить дрожь, я буквально заболеваю из-за мелких огорчений: взять хотя бы ваше письмо. Не забивайте голову ненужными мыслями. Я жду вас уже два года, и я вам более предан, чем вы мне. И вы это знаете. Поэтому перестаньте говорить глупости. Я в вас верю. Но дело в том, что вы в меня верите гораздо меньше. Хотя вера, как и все остальное на этом свете, величина переменная. Я верю, вы снова будете с нами, хотя вы можете отвернуться и исчезнуть из нашей жизни, или даже переметнуться к врагу. Все это не имеет никакого значения. В целом мы всегда будем едины духом, у нас всегда будет одна правда. Личные привязанности, «ты и я» — «я и ты», вещи второстепенные. Прежде всего, мы единоверцы. И наше единение зиждется на принадлежности единой вере. Между нами нет противоречий ни на земле, ни на небе. Вы не обязаны соглашаться со мной, а я с вами. Нам не обязательно даже друг другу нравиться — суть не в этом. Мы тяготеем к единой вере, и это наша судьба, у нас нет выбора. Эта судьба нас объединяет. <…>

В эту зиму я чувствовал себя так, будто меня лишили последней надежды, я до сих пор окончательно не пришел в себя. Я боролся с течением, один — без дружеского слова и поддержки, и ощущал себя изгоем. Но когда мы вышли прогуляться в сторону Ньюки, и я взглянул на Зеннор, то понял, что это благословенная земля, и что именно здесь мы сможем сотворить новый мир. Но пока зародыш еще спит в своей почке. Вы приедете, как только сможете, я надеюсь — очень скоро. Вам удалось избежать этой ужасной зимы. Она была самой ужасной — такое ощущение, будто ты коснулся самого дна. Во мне теплится надежда на новую веселую весну, которая придет к нам из неизведанного.

Леди Синтии Эсквит

Верхний Трегертен, Зеннор,

Сент-Айвз, Корнуолл

Среда, 26 апреля 1916 г.

Моя дорогая леди Синтия,

Кажется, мы все втянулись в этот danse macabre [265]. Остается только усмехаться и быть фаталистом. Мою дражайшую нацию укусил тарантул, и яд уже проник в кровь. Так что теперь, mes amis, танцуют все — под музыку костей.

Все это печально, но сама печаль куда-то ушла. Все свершилось, теперь поздно кулаками махать. Addio всему прошлому! Старый добрый корабль христианской демократии наконец пошел ко дну, брешь проломлена — «завеса в храме разодралась надвое» ^{776} — наша эпоха подошла к концу. Soit [266]! Мне все равно, не я был тому виной, и я не могу ничего поделать. Смысл не в том, что все «пляшут пока горит Рим», как вы выразились тогда в омнибусе вечером в то воскресенье — помните? На самом деле теперь все радостно покачиваются на волнах хаоса. Девизом служит «Carpe diem» [267] — полнейший бесшабашный фатализм. Мне хочется смеяться. Мои старые добрые моральные принципы совсем crevés [268].

Не дадите ли вы мне совет, чем бы мне заняться в этот переломный момент? Следует ли поступить на военную службу, и если да — то что именно я мог бы делать? Я не хотел бы ничего делать — но будь что будет, мне все равно. Если нужно служить; что ж! — только пусть это будет служба, которую я смогу вынести. Подумайте немного, и дайте мне совет — или спросите Герберта Эсквита, что мне делать. Как все это нелепо — даже когда вопрос касается жизни и смерти — вся эта бессмысленная суета, смятение, неразбериха — чистой воды фарс.

Здесь очень мило — песчаные холмы, поросшие сухой травой и вереском, отвесно обрываются в море — глубокое и синее. Мне совсем не хочется отсюда уезжать. Но море никуда не денется. И коттедж просто замечательный, такой маленький, милый, уютный. Здесь неподалеку есть такой же, вам можно было бы его снять и переждать, пока страсти перекипят. Вы заедете к нам, если будете в наших краях?

Я все еще жду, когда появятся мои «Итальянские зарисовки». Издатели в Эдинбурге сейчас бастуют. Но ждать осталось недолго. Это неплохая книга. Я пришлю вам экземпляр.

Я работаю над новым романом — он крайне занимает меня. Мир трещит и лопается по швам, но хаос этот внешний. В душе человека существует нерушимый порядок. В нем он находит спасение, это как воронье гнездо, где можно спрятаться от внешнего мира. И даже если меня завербуют, все равно у меня будет спасительное «воронье гнездо» моей души, где я могу сидеть и ухмыляться. Жизнь теперь не нужно воспринимать всерьез — по крайней мере, внешнюю, общественную жизнь. Мое общественное «я» превратилось в зрителя на представлении грубого фарса. Мое индивидуальное «я» лишь ухмыляется. Но мысль о том, что я мог бы потерять жизнь или даже свободу, если втянусь в этот грубый фарс общественной жизни, приводит меня в ярость.

Надеюсь, мы скоро увидимся. Поверьте, нас ждут хорошие времена — по-настоящему хорошие, и никаких черных мыслей — мы будем веселиться и жить полной жизнью. Мне надоело видеть все в черном свете.

Фрида кипятит белье в кастрюле. А я в данный момент рисую портрет Тамерлана — вернее, срисовываю его с индийской картинки XV века. Она мне очень приглянулась.

Кэтрин Карсвелл ^{777}

Верхний Трегертен, Зеннор,

Сент-Айвз, Корнуолл

9 июля 1916 г.

Моя дорогая Кэтрин,

Я до сих пор так и не сообщил вам, что меня полностью освободили от военной службы — слава Богу! Это случилось неделю назад в прошлый четверг. Сначала мне пришлось присоединиться к войскам в Пензансе, потом переправиться в Бодмин (в 60 милях) — где я провел ночь в казармах — а затем пройти медицинское обследование. Этой «военной службы» для меня оказалось более чем достаточно. Я уверен, что если бы меня завербовали, через неделю я был бы уже мертв. Война — это отрицание всего, во что человек верит, умерщвление жизни в зародыше. На меня это произвело неизгладимое впечатление. Это ощущение катастрофы духа приняло поистине угрожающие масштабы. Можно ли такое вынести? Дела обстоят хуже некуда.