Леди Синтии Эсквит

Королевская почтовая служба «Оршова»

Фримэнтл (будем там в четверг)

Воскресенье, 30 апреля 1922 г.

И опять мы на борту корабля — посреди безбрежного голубого моря — из воды выпрыгивают летучие рыбы, словно капельки на крыльях, а на палубе католический священник-испанец играет Шопена на фортепиано — причем неплохо, — а наше судно слегка покачивается на волнах.

Цейлон мне не понравился — мне было интересно на него посмотреть, но жить бы я там не смог. Восток не для меня — возвышенное сладострастие, странная незащищенность обнаженных людей, их бездонные черные глаза, в которых нет надежды, головы слонов и буйволов на фоне девственной природы, и странный металлический звук высоких пальмовых деревьев — ach! — в целом в тропиках есть что-то от мира до Большого Потопа — повсюду горячая черная грязь с возникшей из нее жизнью — я от этого заболеваю. Но все же посмотреть на это было интересно…

Но Перахера [271] просто чудесна — полночь — огромные слоны, яркие вспышки кокосовых факелов, принцы, которых как юлу закутали в муслин — а еще тамтамы, и первобытная музыка, и дьявольские танцы — а над всем этим одинокая маленькая белая рыба — на вершине — и черные глаза и черные потные блестящие спины обнаженных танцоров в свете факелов — и позвякивающие украшениями огромные слоны, трубящие славу прошлому — все это произвело на меня неизгладимое впечатление, как будто я увидел мир до потопа. Но я не могу заставить себя вернуться в этот мир. Мягкий, влажный, доисторический мир ворвался потоком в рамки привычного сознания — но вот я снова плыву дальше.

Но вы просили не об Индии, а о нас самих. Нет, я более не зол, больше никаких тирад — море кажется таким огромным, а мир слонов и буйволов напоминает о неизмеримости прошлого — и от простого соприкосновения с древним духом человек чувствует, как кровь начинает бежать быстрее по венам, это приходит откуда-то издалека, такое темное, горячее. Что значит жизнь и ее мелкие проявления? Стоит ли волноваться по этому поводу? В этом нет никакого смысла. Но все же в Будду я не верю, даже ненавижу его — эти грязные храмы и эту грязную религию. Уж лучше Иисус. Мы направляемся в Австралию — Бог знает зачем: там прохладней и морские просторы безбрежны. Цейлон буквально плавится от жары, но дело даже не в жаре, а в том вреде, который ультрафиолетовые солнечные лучи оказывают на кровь. Не знаю, что мы будем делать в Австралии — мне все равно. Мир мыслей может быть везде одинаков, но мир физических ощущений разный — человек страдает от перемен, но это тоже часть приключения. Я думаю, Фрида чувствует то же самое: некую апатию, равнодушие и безразличие, когда я здесь — мое сердце начинает томиться по Англии. Эти аборигены по уровню жизни намного отстали от нас. Но они нас поглотят и задушат. Пять веков мы были растущей верхушкой дерева. Настало время ее подрезать. А как же я сам? Разве я сам не являюсь англичанином и не принадлежу к белой расе? Да, я англичанин вопреки всему миру, даже вопреки самой Англии. Но Англия разрушает саму себя. Вам следовало бы посмотреть на Индию. Ллойд Джордж, Руфус Иссакс ^{781} и др. привели нас к этому; вы спросили меня год назад, кто же выиграл войну — мы все ее проиграли. Но нам-то какое дело, ведь это они потеряли собственные души. Так странно и загадочно бродить среди теней, словно Вергилий. <…>

Кэтрин Карсвелл

Таос, Нью-Мексико США

29 сентября 1922 г.

Моя дорогая Кэтрин,

Ваше письмо из «Тиннерз-армз» пришло вчера вечером. Я всегда возлагал большие надежды на Корнуолл. Но, похоже, Зеннор сильно изменился.

Таос, по-своему, действительно занимателен. У нас здесь очень миленький глинобитный домик, с мебелью, изготовленной в деревне, мексиканскими и индейскими коврами и весьма симпатичными горшками. Он стоит прямо на краю индейской резервации — позади ручей с деревьями, а впереди так называемая пустыня, больше похожая на вересковую пустошь, но заросшую беловато-серой полынью, которая сейчас вся в желтых цветках, а в пяти милях возвышаются горы. На севере — наш дом стоит лицом к востоку — посреди равнины возвышается громада Таоса, это святая гора индейцев в милях восьми от нас. На расстоянии трех миль от подножия горы располагается пуэбло: большое поселение с глинобитными домами по обеим сторонам ручья, как две огромных груды земляных кубиков. Там все индейцы живут вместе. Они тоже пуэбло — эти дома были здесь еще до завоевания, очень древние, и они выращивают здесь зерно и пасут скот, на полях около ручья, которые научились орошать. Мы ездим по пустыне на машине среди холмов, поросших кустиками белой полыни и небольшими зарослями темно-зеленых сосенок. В понедельник мы забрались в каньоны Скалистых гор посмотреть на заброшенный золотой прииск. Тополя белые и очень красивые. Мы здесь постоянно чем-то заняты. Я уже выучился кататься верхом на индейских пони, в мексиканском седле. Мне очень нравится. Мы скачем галопом до пуэбло или поднимаемся вверх к каньонам. Фрида тоже учится. Прошлым вечером сюда приходили два молодых индейца с барабанами и затеяли танцы в мастерской; мы тоже присоединились. Было очень весело, но как-то странно. Индейцы гораздо более замкнуты, чем негры. В эти выходные в пуэбло намечается праздник с танцами, туда стекаются апачи и навахо верхом и в повозках, а мексиканцы толпами идут в деревню Таос. Деревня Таос — нечто вроде мексиканской плазы или пьяццы — с магазинами и деревьями, к которым они привязывают лошадей. Она находится в одной миле на юг от нас и в четырех милях от пуэбло. Мы почти туда не ездим. Там есть колония американских художников, но они малообщительны. Дни стоят солнечные и жаркие, в полдень ужасная жара, особенно если возвращаешься домой через пустыню по открытой местности. Но ночью холодно. Зимой здесь идет снег, потому что мы находимся в 7000 футах над уровнем моря. Пока же погода, как в середине лета. В тридцати милях от нас есть крошечная железнодорожная станция, но мы проехали сто миль на машине, добираясь сюда с главной железной дороги.

Боюсь, что все это может показаться очень увлекательным, особенно если вы заперты в Лондоне. Я не хочу, чтобы вы завидовали. Возможно, мне важно узнавать новые места, моя судьба в том, чтобы осваивать мир. Однако мое внутреннее «я» только становится еще более независимым и стойким, чем прежде. И ничего с этим не поделаешь. Все это лишь способ убежать от самого себя и больших проблем — весь этот дикий запад и странная Австралия. Но я стараюсь сохранить свою внутреннюю целостность.

О том, чтобы открыть свое сердце кому-либо, особенно здесь в Америке, не может быть и речи. Америка живет по законам себялюбия: если тебя толкнули, толкни и ты. Что ж, и к этому можно привыкнуть — но внутри холод, только холод. Никаких иллюзий. Я не буду никого толкать и не позволю толкать себя. Sono io! [272]

Думаю, весной я приеду в Англию. Хотя Англия нанесла мне оскорбление, и мне тяжело примириться с этим. Pero son sempre inglese [273]. Но здесь людям приходится быть «жестоковыйными, с необрезанным сердцем и ушами» ^{782}. В Америке либо так, либо через вас просто переступят.

По мне, так лучше уж «тихая» жизнь с Джоном Патриком и Доном ^{783}, и «тихая» вера и смирение, чем эти наездницы в штанах, сапогах и сомбреро, и деньги, и машины и дикий запад. В конечном счете это ничто, мертвый камень. Только пустыня несет в себе загадку, когда ты едешь верхом, по солнцу по ничьей земле, вдали от людей. Это большое искушение, учитывая ненависть к людям, которую я сейчас испытываю. Но pazienza, sempre pazienza! [274] Понемногу учу испанский.