Гадание Живой цветок охвачен мертвым хрусталем, и пальцы сходятся на нем… Вот та ромашка, что лежит в твоей руке, и капля малая дрожит на лепестке: то ли роса, то ли слеза — не разберешь, и только видишь эту дрожь. Нет, не на женщину гадать — не на нее! Сыпь лепестки, молясь о здравии своем. Да вот в чем штука — ни один не погубить, когда в итоге — «быть — не быть». Салют незнанию, спасающему нас, когда отчаянье приходит в поздний час, когда соленая подушка под щекой уже не дарит нам покой. Не покидай меня, надежда, до конца, не отводи глаза от мокрого лица, в мою ладонь легко крыло свое вложи и дай мне силы дальше жить. Дай жить, по-прежнему не ведая черты, той, за которою не сводятся мосты, где перевозчик тих и не плеснет вода — черты с названьем «никогда». И если завтрашний последним будет шаг, пусть прежде тело, а потом умрет душа. Не уходи, надежда, лучше обмани — никто во лжи не обвинит. Оставь, дружок, свою ромашку в хрустале на светлом праздничном столе. Конца не будет — будет вечно длиться пир, как вечно будет этот мир. 13–17 марта 1980 Горная дорога Под колесами свистят виражи, крепче голову руками держи. Ох, водитель мне попался лихой, только кузов вот набит требухой. Чудо-тачка, я один — пассажир! Если знаешь, куда едем, — скажи. На секунду задержись — все пойму, пассажиру виражи — ни к чему! В этой тряске вроде что-то не то, и струится с потолка шепоток: «Что на что ты, дурачок, променял…» Только шепот этот — не про меня! Что считаться, если счеты просты: упирается дорога в кусты!.. Ты же знаешь — за кустом поворот и торопится дорога вперед… То ли нам сигналят, то ли не нам, брызжут камешки, эх, по сторонам!.. Ни к чему теперь качать головой — поздно, поздно, гражданин постовой. 27 августа 1964 Горы далекие, горы туманные, — горы… Горы далекие, горы туманные, — горы… Только опомнишься — глядь, а они позади, над головой прокатились не горы — годы. Старая песня нам сердце тихонько саднит. Столько обещано, столько проехало мимо! Столько ненужного ты для чего-то сберег. Нет, не мелодия все-таки правит миром. Что же, выходит — и песня ему поперек?! Песня, как кость, торчит поперек горла. Коли не горло, а глотка — то песня к чему? И все же есть люди, кому в пятьдесят снятся горы. И, как ни странно, не только ему одному. Юрочка, мальчик, какие, к шутам, юбилеи? Спето как прожито — нам ли об этом жалеть! Кто-то ловчее, но нету, поверь мне, светлее: факел наш ясный, свети еще тысячу лет. 19–20 ноября 1982 Гости
Лето выцвело, как лишай, и белым-бело на душе. Я на белом тень рисовал, по карманам день рассовал. Тень качается, как в воде, день кончается, как везде. И слетаются на шабаш, озираются — где тут наш? Вот он, вот же я — на виду! Отворите им — я их жду. Этот с тыквою — головой — пропустить его! Это — свой. Ухо мерзлое — ай сосед! — отломил его и сосет. И свою же кровь — будто чай… Что, не нравится? Привыкай! Перебит хребет у одной, а она хрипит — «мальчик мой!..». Вон безносые — трое в ряд — и они туда ж норовят. Ах, родимые — мой салон! Эту зиму я в вас влюблен… (Кровь растаяла у огня — руки липкие у меня.) Это сон, а может — кино… Мне проснуться надо давно. 2–3 февраля 1967 Грустная песенка о городских влюбленных Говорила Тошенька: «Миленький, мне тошненько!» — Ну, чем тебя порадую? — Что ж, зайдем в парадную. (Чем тебя порадую?) Невеселый это путь, а нам ступеньки — словно мох. Кто-то смотрит — ну и пусть! К черту их, а с нами — Бог! (Нам ступеньки — словно мох.) Стекла в струйках копоти. Губы — горячее льда. Голоса на шепоте: «Ну что же ты — иди сюда…» (Губы горячее льда.) Отлетают голоса, вьется невеселый путь. Наше время — полчаса, и стрелок нам не повернуть. (Вьется невеселый путь.) Мне сказала Тошенька: «Ах, все равно — мне тошненько». — Ну, чем тебя порадую? «Ах, только не в парадную! — Миленький, мне тошненько…» 24 марта 1965 |
