Красноярск Дождик, хватит поливать! Слышь, не сей! За окошком не Нева — Енисей! Видишь, кедры поднялись по краям, вон и трубы тянет ввысь Красноярск. Дымный город на могучей реке, что зажата, точно древко в руке, и полощется на нем целый край от Игарки до Тувы — выбирай! Работяга-город, что говорить! Даже песне он диктует свой ритм. В этом ритме ходят поршни машин и вращаются колеса турбин. Разделен рекой на две стороны, хорошо они друг другу видны: справа — трубы, корпуса, корпуса, слева — белых этажей пояса. Здесь — работа, слева — отдых и дом. Все поставлено умом и трудом, все оплачено единой ценой, и гордится сторона стороной. Я на левом берегу — я здесь гость. Всем по ягодке, а мне, значит, горсть. Я спасибо не скажу — промолчу. По-другому я ответить хочу. Город твердых рук, внимательных глаз, я вернусь к тебе, поверь, и не раз. И ни разу — в это тоже поверь! — ты не скажешь: зря открыл ему дверь. Ладно — двери, мне важнее сердца, что раскрылись для меня до конца. Я доверье обмануть не смогу и ни в слове, ни в строке не солгу. А погодка, между прочим, права: серый дождик — ну Нева и Нева! Прокатиться бы за часик по всей! Нет, товарищ, это все ж Енисей! 25–30 октября 1985 Лед шатается… Лед шатается, потом растает сам, — вместо твердого — вдруг вода. А во что верится — то перемелется, Остальное все — ерунда. Намечается вроде разница между «надо бы» и «пора», но качается, словно дразнится, липа черная у двора. У одних кричат в песнях вороны, у других поют соловьи. А у меня одни ветки черные все царапают изнутри. Но когда же все образуется, переменится моя жизнь?! А у моей жены дочка-умница мне советует: «Воздержись!» Ах, у моей жены дочка-умница мне советует: «Эх, воздержись!» Наш костер уже не раздуется, ты, постылая, отвяжись! Около 7 марта 1970 Лето
Чей стебелек согнул травинку, и тяжелый муравей не мог взобраться? А кто потом травинку поднял, и трусливый муравей уполз обратно? Плывет листок, плывет по небу, обгоняет облака — куда плывет он? Плывет земля, струится воздух, начинается у ног земле круженье. Плывет трава. Плывет трава… 8 марта — 15 апреля 1968 Любовь Кто-то когда-то так о любви выдал примерно: «Пламень сжигающий, ад в крови», — очень верно! Мы же, будь белый ты, будь ты желт — лишь бы скорее. И забываем про то, что жжет, — помним, что греет. И понапрасну, поверьте, с утра прошлое лепим: все, что так ярко пылало вчера, нынче — лишь пепел. Нет благодарности ни на грош, памяти — и в помине. Это не топливо, сам поймешь, — все это — мимо! Завтрашний день ей не обещай — нет у ней завтра. Только сегодня, только сейчас! Промах здесь — за три! Зренье острее, чем у орла, взгляд — беспощадней. Только до донышка, только дотла! Помни. Будь счастлив. 6-26 ноября 1982 Маленький гимн Гименею Когда смыкаются уста, когда слова невнятны, и ночь, как истина, проста, и вместо глаз — лишь пятна, — тогда несет дежурный блеск и высшее значенье технологический процесс добычи наслажденья. Чадит ли там или горит — все это жалкий прах, но если у тебя стоит — всегда ты будешь прав. Да здравствует единый бог пути и постиженья, ложь обращающий в любовь, в победу — пораженье. 22 апреля 1970 Маме Как все помнится — так и было, хотя лучше б то было во сне: ты не поровну хлеб делила, отдавая большее мне. И выхватывает коптилка или памяти тонкий луч с кожей смерзшиеся ботинки и алмазный иней в углу. В свете пляшущем тени пляшут: мальчик, женщина… (В горле ком. Осторожно, никто не плачет.) Мальчик мучается с чулком. Ну конечно — ни к черту память! Вон же валенка уголок. Но до ужаса не отлипает насмерть вросший в ступню чулок. «Ты согреешься — он оттает. Ну не бойся так, не дрожи. Вон конфетка тебе осталась». — А твоя где? — «А я уже». Ту конфету, батончик, мама, я теперь бы… Ах, нет, не то. И лежит поверх одеяла ватой стеганное пальто. Все подробности, все детали — четко так, что сойти с ума. Как под вспышкою моментальной: лица белы — в глазницах — тьма… …Пискаревских костей ступени… У которой — перед тобой опуститься мне на колени? «У любой, сынок… у любой». 1974 — 27 января 1984 |
