Написана в Союзе. Ожидание. Мечта. Последняя песня на земле России. Мужская цыганочка Белый иней лег на стих, музыкой обвит. Все твердим о легкости, а требуем любви. Боремся за целое — не желаем часть, но! — что угодно сделаем, чтоб не отвечать. Чему бы ни случиться и что бы ни стряслось — надо выйти чистыми — чистыми насквозь, никому не должными — каждый при своих, эх! Все, как и положено, делим на двоих. Разве что обещано, разве кто соврал?! Дорогая женщина, ты во всем права. Не тянули силою — знала, что почем, а? Ты ошиблась, милая, — я-то здесь при чем? Белый иней лег на стих, музыкой обвит. Все твердим о легкости, а требуем любви. Боремся за целое — не желаем часть, но! — что угодно сделаем, чтоб не отвечать. 27 сентября — 26 ноября 1982 На берегу Смоленки… На берегу Смоленки по нашим с тобой доходам подъемной была квартира с окнами на залив. Но нас припирало к стенке, выдавливая оттуда, что-то во внешнем мире или же в нас самих. Уверен — если захочешь, вспомнятся и причины, тем более — сколько было говорено и везде. Как мы объясняли прочим, как прочие — нас учили. Вот так вот и пишут вилы — те самые, по воде. И вооружившись всеми словами, что нам пропеты, а также — что мы пропели, и песню, как компас, взяв, из гнезд вылетали семьи, роняя на землю беды, туда, где земля теплее и теплота в глазах. Без всякой натужной фальши мы грели в себе простое и ясное чувство дома, что ждет всех — до одного. А что с нами было дальше — об этом писать не стоит: прекраснее ожиданья не может быть ничего. 22–23 октября 1991 Надежда Никогда мне кабак не дарил ощущения праздника. Никогда в ресторане я новой судьбы не искал. И лишь в горе и в радости, чтобы почувствовать разницу, я друзей собирал, но из рюмок глядела тоска. Слава Богу — свинцовое зелье не стало спасением. Ведь спасения нет, а иллюзии я не хочу. Мне виски обдувают, свистя, мои годы осенние. Но, как прежде, стою я, вернее — как прежде, лечу. Ах, ничто не меняется в нас — это вам только кажется, будто снежные волосы птицу заставят осесть. Боже, сколько ошибок! Но нету желания каяться. Мы за все заплатили, а это свобода и есть. Слава Богу! В Израиле трудно живется, но пишется, и про то, что здесь трудно, и что нас здесь вовсе не ждут. Но надежда-волшебница в парус залатанный дышит нам: все, что мы не нашли, — наши дети, наверно, найдут. — Но надежда-волшебница в ухо горячее дышит нам: все, что вы не нашли, ваши дети, уж точно, найдут. 31 марта — 5 апреля 1991 На море
А ветер бродит за болотами, и заперт наглухо чердак. Но за сплошными поворотами не разглядеть тебя никак. А дом наш, как земля, вращается вокруг оси, вокруг оси. А ось кача-, а ось качается (наверно, впрочем, как у всех). Тропа коричневая с золотом бежит от самых от дверей. И мы не знаем, что на золото ложится пыль календарей. Но, боже мой, какая разница! — календари у нас в руках, и мы собрали вместе праздники и просто взяли напрокат. А волны нежно пахнут корюшкой и нежно тычутся в баркас. И камни с гладкой, нежной кожею, как под коленками у нас. Ты говоришь, что все изменится, — я улыбаюсь и курю. Нам ветряная машет мельница, маяк мигает кораблю. Но чем-то странна эта мельница, как вбитый в землю вертолет. И винт все вертится и вертится, как будто небо достает. И бродит ветер за болотами, и пахнет плесенью чердак, и за сплошными поворотами не разглядеть тебя никак. Не разглядеть никак… 21–22 июля 1966 Доброжелательная такая женщина из ДК пищевиков говорит: «Женя, мы ведь вам не рекомендовали петь песню „На море“ в Риге, а вы все-таки спели, и мы знаем об этом». — «Но она же лирическая. Ну что там такого…» Она: «Но мы вам не рекомендовали. А вы — спели!» И ведь говорила, то любит авторскую песню. 1990, Ленинград |
