Песня «Тебе» написалась одним дыханием и с мелодией. Потом я подумал, что мелодию сдернул с итальянской песни Аль Бано и Рамины Пауэр. Это тот самый случай эстрадной песни, когда нужно делать что-то похожее, но непохоже. Кукин просто содрал свою знаменитую «За туманом» у Доменико Модуньо один к одному. Я Юру не ругаю, конечно, просто говорю, что так он решил для себя. А я сделал это совершенно несознательно. Просто когда это обнаружил, менять не стал; нет, песня другая, но истоки видны. 1989 Телефон-автомат Я вишу на стене, два гвоздя меня держат за плечи, мое чуткое ухо придвинуто к вашим губам. И черны небеса, и как надо, но, милые, нечем хоть бы малую свечку затеплить надеждою вам. И поняв — не смеюсь, что за стенкой и солнце, и небо. Голубые бегут, голубые, как жизнь, облака. Я железный сундук, как судить мне о том, где я не был? Но и то, что я знаю, мне вынести, вынести как?! Вот монетка провалится, пискнут мои позывные. Торопливые звуки покатятся по проводам: «За меня не волнуйтесь — со мной все в порядке, родные». Он живой, он живой еще — вот что услышится там. Но ведь он — это я, и сейчас я расплавлюсь, пожалуй, — две горячих волны жарко бьются в моих контурах: рядом боль и надежда, оттуда безмерная жалость, и над всем — от натяга звенящий, немыслимый страх. А слова все круглее, и фразы скользят все бодрее, и взорваться истерикой каждая может — лишь тронь. Я беру на себя, я ушей им не жгу — только грею, и сжигает меня опаляющий душу огонь! Вот отбой. Но за первой ложится вторая монета. Сколько их еще будет! И сколько, давясь, я сжевал! Я горю — это точно! Мне больше не выдержать это! Был такой на кресте — как же звали его, как же зва… …Ну ведь надо ж такое — сломался, пока говорили. Эй, сестра, вызывайте механика — старую рухлядь чинить. Мы толклись на площадке, от врачей потихоньку курили, и в дыму сигареты я все это насочинил. А картинка сложилась, как видите, точная. Адрес тоже имеется — слава богу, теперь уж не мой и не ваш: Ленинградская область, платформа Песочная, институт онкологии, третий этаж. 5 августа 1981 — 19 ноября 1983 Тоска мерцает… Тоска мерцает, грусть — неуловима. Осколки радости — острей алмаза. А лик любви всегда многообразен. Но ложь — безлика. 6 мая 1964 Тройка Тройка скачет, тройка мчится, зыбким кругом стали спицы, колесо через страницу катит. Мы глядим из переплета, как мелькают те ворота, где всегда за выход кто-то платит. Ах зачем лететь куда-то — ведь и так печаль крылата, да и много ли нам надо — хватит. Есть во всем своя природа: знать, у бойкого народа, обгоняя мимоходом ветер, — нет обмана здесь нисколько — улетает птица-тройка, только мест на этой тройке нету… Все сбылось и очень точно — тройка в небе стала точкой, мы остались в одиночку с веком. Наш удел давно известен — чей земной, а чей небесный. Все нам кажется, что честен случай. Но уж если губы режут удила, как на манеже, так зачем себя надеждой мучить. То рыдает, то хохочет под дугою колокольчик. Тройка скачет, куда хочет кучер. То рыдает, то хохочет под дугою колокольчик — тройка скачет! И не хочет — скачет. Встанут новые рассветы, но всегда правы поэты — вот, пожалуй, все, что это значит. 19–21 марта 1979 Улица моя
По булыжной мостовой чиркают копыта. Гром телеги на камнях, щелканье кнута. Здравствуй, улица моя! Думала, забыта? Нет, не скольких ни бывал — лучше, но не та! Милый сердцу уголок Знаменской и Спасской — не под сению дубрав, угол из камней. Если хоть чему-нибудь суждено остаться, то вот этому углу в памяти моей. На доме трещина от верха до фундамента, полсотни лет — а ни сошлась, ни разошлась. Он словно склеен этой трещиною намертво, она, как жизнь моя, с ним намертво срослась. Дядя Паша-инвалид — где ты, дядя Паша? Риторический вопрос — умер ты давно. А вот Нинка расцвела, Нинка — мука наша, но не с нами собралась Ниночка в кино. Мы, конечно, мелкота — нам всего двенадцать. Нинка — девочка тип-топ — ей пятнадцать лет. И, конечно, нам за ней сроду не угнаться… Где ты, Ниночка, теперь? Нет тебя, как нет. На доме трещина от верха до фундамента, и окна в окна через трехметровый двор. Замки, сарайчики, поленницы — куда уж там! И все венчает перекошенный забор. Мишка-цыган был черняв — может, и не цыган. Но считался хулиган и вообще — шпана. Им пугали пацанов, он сквозь зубы цыкал, желтой фиксою маня — жалко, что одна. Как хотелось нам за ним с девкой в черном платье, под шифонный локоток взять ее скорей. Двор учил меня всему, и заметим, кстати, — заодно открылось мне то, что я — еврей. На доме трещина от верха до фундамента — наш двор не тот, и только трещина все та ж. И поднимают меня вверх ступеньки памяти на мой четвертый, на последний мой этаж. Ну а ты как, Витя-шпунт, первый мой учитель? Верка-булочница нас помнит и теперь. И диванчик не шумел — это вы учтите, и не пела поутру в коммуналке дверь. Вспоминать или забыть — в этом нет вопроса: сам себя не обойдешь — плохо ль, хорошо ль. И тем более потом все решилось просто — кончен двор, настала жизнь — впрягся и пошел. На жизни трещины от верха до фундамента, как та, на доме, и никак не зарастут. И мое семечко навеки в ней остается — побеги всюду, корешочки только тут. 7 сентября 1985 — 24 сентября 1987 |
