Страшные частушки Ты чего стоишь, качаясь, тонкая рябина? А наши славные войска — от Праги до Берлина. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Нас не трогай — мы не тронем, тронешь — спуску не дадим! Недобитые евреи подорвут социализм. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Над Россией небо сине, а над Прагой — черное. Наши соколы летят — чехи смотрят в сторону. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Комсомолочку мою на завод отправлю. А сам я в армию пойду и страну прославлю. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Ехал грека через реку, ехал строить Парфенон. Но пришли туда узбеки, и теперь разрушен он. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! Надо мною — синий шелк, а подо мною — бархат. Если где и хорошо, так только в нашей партии. Правильно, правильно, совершенно верно! Правильно, правильно, совершенно верно! 23 августа 1968 Суходольские страдания Нынче холодно, ребяты, нынче дождик сыплется. Третьи сутки льет, проклятый, — все дрожит и зыблется. Говорить вообще не стоит — если только матерно. Но моральные устои надо пересматривать. То да се — друзья, мол, жены — к черту опасения. Тут уж, братцы, не измена — тут уже спасение. И в промозглом одеяле кто там с ходу врубится: баба в духе Модильяни или в духе Рубенса. Так хватай ее в охапку и твори художества. Вот и все. Позвольте лапку. Мол, гуд бай. До дождичка. Мы штормовки надевали, говорили глупости. Ох, подвел нас Модильяни, и кто бы ждал от Рубенса. Все пройдет. Свернем палатки Растечемся в улицы. Жизнь пойдет своим порядком. Этот дождь забудется. Вдруг звонок зимою грянет. Кто-то спросит с ужасом: «Братцы, кто здесь Модильяни? Вам привет от Рубенса». Эх, как пелось — так бы грелось! А пока мы мокрые. В нашем теле отсырелом наши кости чмокают. Все уже вообразили — так шагни отчаявшись. Нет, я твердый, хоть и синий — так и не решаемся. 17–18 августа 1987 Схема
Нам было по восемнадцать, и схема сложилась полностью. Тут я остановился и бросил: «Ну что ж, прощай!» Мы оба были гимнасты. Занятия кончались в полночь. Стояли мы у развилки, и свет лежал на плащах. Я жестко добавил: «Хватит и вздохов, и слез комедий!» Я был непонятно резок, загадочно гневен был, потом развернулся круто и поступью мерно-медной, с утроенным как бы весом, двенадцать шагов отбил. И словно труба пропела, едва только я услышал летящий за мной вдогонку знакомый стук каблучков. (О сладостный яд победы! Ты вроде летишь все выше, но падая! И вся тонкость — что именно в грязь ничком!) Но мало мне и победы! Признания пораженья я требую! (Чем ты мельче, тем больше требуешь ты.) И через плечо — по схеме: «Ну что тебе?» — с раздраженьем. И схема туза мне мечет: «Не буду больше. Прости». — Чего ты больше не будешь? — Не знаю. Всего, что хочешь. Ну, если так, то, наверно, прощенья момент настал. И плащ мой ее вбирает, и только трясутся плечи, и схему закономерно венчает хеппи-финал… …Но как-то теряет цену законное ликованье, когда, словно преступленье, взросло оно на стыде. И я ненавижу схемы, и эта, что перед вами, и первою, и последней осталась в моей судьбе. Противно, когда по схеме людей обзывают «массы», и лозунги по макушкам пощелкивают кнутом. Но, жизнь проведя со всеми, в любом человеке мастера вижу я, а не пешку, и, верно, умру на том. В упор я не вижу «массы», но есть Человек и Мастер! На том я стою полвека, и значит — умру на том. 15 октября — 5 ноября 1987 |
