В гастрономе Страшнее кошки зверя нет — как это, в общем, все знакомо: от надзирателей в тюрьме до продавщиц из гастронома — любых! Я не кощунствую — о нет! — я просто вглядываюсь в лица: в чем одинаков их секрет, так странно поровну разлитый на всех?! Как насторожены глаза! Глаза протянуты, как пальцы… «Мы не рабы!» — кто так сказал? «Рабы не мы!» — уже подальше — чуть-чуть… «Рабы не мы» — а кто рабы? «Рабы не мы» — быть может, немы? За кем стояли — позабыть еще страшнее, чем за кем бы ни встать! В хвосте — и шутят, и кричат. Но вот вы — пятый от прилавка, — и суета ушла назад, и раздражает сзади давка — кончай! Как важно все, что говорит вон та курносая, в халате, и голос, шумом перевит, освобождаем, как из ваты хрусталь. И доброволен тот обряд, и упоителен, как ласка… И, напряженные, молчат пять новобранцев у прилавка — равны! Пять кандидатов всех наук, а может — пять канатоходцев, и свежее клеймо на лбу: рабы на время, но охотно — и что?!. Страшнее кошки зверя нет — в метро, на службе или дома… И ветчину кладет в пакет мне продавщица гастронома. 1-11 мая 1966 Век девятнадцатый — все в меру… Век девятнадцатый — все в меру: изящность дам, галантность кавалеров, и робкое полупризнанье — итог горенья и терзанья. Двадцатый век — другая мера: активность дам, прохладность кавалеров. И робкое полупризнанье — как результат полужеланья. 9 июня 1964 Весенняя элегия Опять весна, и черная земля послушно пьет растаявшую зиму, и в теплый пух оделись тополя — в мильонный раз все та же пантомима. В саду людей орудуют кроты: то здесь, то там трепещет одуванчик, и вызревают новые плоды на деревах грядущих оправданий. И шутки грустны, и привычно нам щадить других, себя не защищая. Но две дорожки брошены к ногам: «как все» — одна и «все для всех» — другая. А вот разгадка: брать пример с травы, спокойно лечь, когда настанут сроки. Зеленый лист из мертвой головы укроет всех — и добрых, и жестоких. Здесь нет вопросов и решений нет, но есть богатство и стальной порядок: ты жил, как выбрал — в гуще, в стороне, — теперь ложись, а кто-то станет рядом. Ты для него, как кто-то для тебя, оставил семя и немного места, и каплю горечи, но это — ерунда: возобновленье стоит этой мести. 20 мая 1964 Весенний романс
Две слезинки нарисуют два коротеньких следа — уводящие в ненастье две дорожки. — Вот и праздник наш кончается. — Ну что ты — никогда! И давай сегодня только о хорошем — завтра будут самолеты, поезда. Завтра будут, а сегодня — никогда. Теплый лучик по щеке скользнет, паутинку-грусть с лица смахнет, снежный ком осядет и вздохнет, превратится в ручеек. Ну и где она, твоя беда, — утекла неведомо куда. Словно талая вода, не оставила следа, ни следа от нее. День едва-едва зажегся — голубой весенний день, и мелодия его не зазвучала. И сосульки, словно люстры, и бубенчики детей — ну какое может быть еще начало, и откуда здесь возьмутся мрак и тень, если сами мы похожи на детей. Солнце глянуло в просвет из туч, дотянуло и до нас свой луч, ты сомненьями себя не мучь — что несет тебе оно? Видишь, умный маленький цветок смотрит чашечкою на восток — ни сомнений, ни тревог, — вот глоток, еще глоток — пьет поток сквозь окно. Наши тени все короче — все прямее бьют лучи. Никуда от них не деться — и не надо! Мы бы многое сказали, только лучше помолчим — паутинки могут вырасти в канаты, если слово неудачно прозвучит, и поэтому мы лучше помолчим. 25 марта — 6 апреля 1987 Весна мокрая Никотинные пятна ложились на площади, истеричный трамвай завывал и повизгивал, улыбались мне сверху какие-то лошади, под колесами лопалось солнце, и брызгами — и тяжелыми брызгами падало на плечи, на лицо и за ворот, и голос простуженный то ли шепотом, то ли неслышными воплями потухал, не достигнув лица. А над лужами, а над лужами шли молчаливые женщины, пряча лица от ветра, храня их для близкого, и из каждых ворот, от карниза, из трещины — голубиные свадьбы со стонами низкими. И из каждых ворот, от карниза, из трещины — голубиные свадьбы со стонами низкими. 6-10 марта 1970 |
