Наше расставание бессмысленно и преступно. Нам надо быть вместе. Это элементарно. Это ясно нам обоим. Это ясно всем, хоть немного знающим нас порядочным людям. В чём же смысл? В том, чтобы мучаться, ломать жизни, чтобы всё летело кувырком? И ведь летит.

Не сердись на меня за всё это. Но я думаю: не надо этого года. Это плохо кончится. Это уже хуже плохого. Я не хочу, не могу так. Это не истерика. И на тебя никакой злости. Наоборот, я чувствую, как тебе плохо. Я знаю, что и ты не можешь без меня. Я чувствую это в каждом твоём письме. И если я говорю, что мне жалко нас, то неизвестно, о ком я больше говорю. Но я чувствую, что сил на эту жизнь у меня не хватает. Иногда мне кажется, что лучше бы нам расстаться. Хоть было бы всё ясно. Но всё во мне протестует против этого. Я мучаюсь ужасно. И за себя, и за тебя. И я всё меньше способна поверить, что так и должно быть, что мы должны жертвовать собой.

Ах, эти письма! Я не могу жить только ими. В них ничего не скажешь, ничего не передашь. Ими не заменишь нашей близости. Милый, ведь писать мы можем всю жизнь, так больше никогда и не встретившись. Разве это жизнь? Ведь мы же не можем жить врозь. Так зачем, зачем эти мучения? Ради бога, не надо ни тебе, ни мне этого «креста». Это ужасно, мой любимый, моя единственная радость. У меня всё плохо, плохо. Мама рвётся тебе написать, что я гуляю и чтобы ты приезжал. А я гуляю очень мало. Мне осточертели «любовники» за несколько дней. Но однажды я не пришла домой ночевать. Специально, чтобы показать матери, что я буду делать то, что хочу. Господи! Что было! А я мирно проспала всю ночь. Какая всё это гадость!

Родной мой, давай не будем ждать год. Ни к чему хорошему это не приведёт. Только ненужные мучения. Подавай на развод (это необходимая в СССР формальность для прописок и прочего) и приезжай ко мне. И работу найдём, и жить будем по-человечески. А то с тобой ушло от меня всё, что было интересного и стоящего в жизни. Все мои интересы. Я ничего не читаю, ничего у меня и нет читать. Не знаю, что и делать.

Что же это будет? Родной, вместе нам будет легче всё. Господи, как я всё заранее знаю, даже издалека. Я пишу тебе: «Не смей становиться домохозяйкой!» Получаю письмо: «Я становлюсь домохозяином». Не смей! Не смей! Не смей! Ты должен быть человеком, а не домашней прислугой. Мне обидно за тебя. И за нас.

Прислал бы что-нибудь почитать толковое. Слушай, придумай что-нибудь и приезжай на пару дней, всё обмозгуем. Денег я тебе вышлю, если надо. О господи, увидеть бы тебя, увидеть.

Я знаю, всё это бесполезно. Ты не приедешь. И всё-таки я жду. И то хоть что-то.

Ты пишешь так часто, большое спасибо. Это огромная радость каждый раз. Я тоже много пишу. Просто последние два-три письма я послала простыми, и они долго идут.

Не сердись за письмо. Но твоё положение так расстроило меня. И мне всё кажется, что если бы мы были вместе, то всё было бы и легче, и лучше. А сам ты собираешься, кажется, плыть «по воле волн». Если бы я не работала, я бы приехала в Москву, может быть, что-то сделали бы. Но я никак не могу. Никак. Славинька, не сиди без дела, ищи, ищи, ищи.

То, что я сейчас пишу письмо тебе, это просто свинство. Мне надо работать. Так что пора кончать.

Потом будет другое настроение, напишу «человеческое» письмо и не буду тебя мучить.

Сегодня 11 сентября. Это значит, прошло немногим больше месяца как мы расстались. Всего месяц! А мне кажется, что вечность. Впереди, по крайней мере, 11 месяцев. Что же это будет?

Твои письма так поддерживают меня. Сам факт того, что они есть. Но ты же знаешь сам, заменить они тебя не могут. Я просто пропадаю в этой паршивой Риге.

Я устала печатать идиотские каталоги.

14 сентября 1965 г.

О твоей работе. Это же максимум на год. При любых обстоятельствах ты оттуда уйдёшь. Это вре-мен-но!

… Вовка Митрошин сказал, что мне надо пойти в райком комсомола на Покровке. Это известный «дом-комод». В стиле рококо. Вовка сказал: спросишь Залмаева, это ответственный за печать, он что-нибудь устроит.

Я и пошёл. Смотрю — знакомая морда. Да, Лёва Залмаев — один из наших комсомольских боссов, кончил в 63 году. Обхождение, конечно. Не спросив ещё, кто я (а пришёл я в неназначенное время), встаёт, жмёт «порывисто» руку: «Залмаев! Садитесь». Сказал я ему. «Подожди, — говорит, — Слава, мне тут надо дописать». Сижу минут десять. Даёт мне «Новый мир» № 8 посмотреть, чтоб не скучал. Сижу ещё полчаса. Оторвался. «Ну, рассказывай. Наш институт кончил?» И начал. «Чем занимался? Что интересует? Чего бы хотел? В редакцию? Кем? Есть, видишь ли, главный редактор, заместитель…»

— А есть, — говорю, — литературные сотрудники!

— Да, есть, конечно… А в школу почему не хочешь?… Ну вот что могу я тебе предложить: в «Московский комсомолец» на внештатную работу. Что напишешь, за то и заплатят. Платят мало. Конечно, я не могу тебя направить в «Литературку» или в «Вечёрку» — это солидные органы, и есть много безработных, имеющих бóльшие основания эту работу получить.

Неловко мне было сказать ему, что я думаю, взял я телефон и ушёл. И вертится у меня в голове вопрос: «Чего же ты, скотина, меня сорок минут мурыжил? Тем более что 8-й номер у меня дома лежит!»

А теперь вот такое наклюнулось. В Музей Горького — младшим научным сотрудником. Фактически — экскурсоводом. Но в статусе МНС, потому что музей академический, при Институте мировой литературы. Работа чисто литературная, вернее — литературно-просветительская. Это мне нравится. Есть материал для научной работы. Есть путь в аспирантуру Ин. мир. л-ры. Но…

Работы очень много. По три полуторачасовые экскурсии в день. Наука? В нерабочее время. Регламент рабочего дня жёсткий. И потом Горький… Да нет, не то что неинтересно. Интересно. И очень! Но — море разливанное. Боюсь, что работа должна носить экстенсивный характер. А ты же знаешь моё: мало материала и много выжимки.

В общем, это — в упряжку. И тянуть, тянуть… Требования высокие: на подготовку контрольной экскурсии для Х класса — месяц. Литературы, материалов — тьма!

Да, 105 рублей. Потолок.

Что делать? Время терпит. Вакансии ещё нет. Но будет. Пока возьмусь за Горького. Взял 18-томник. Иду подряд. Сегодня — два.

Насчёт твоего «отупения» я и слушать не хочу. Чего плетёшь? Серёжа Беджанян говорил на целине: мы все в армии потупеем! Не смеши меня. Я тебе подошлю ещё Цветаеву, и ты мне сделаешь письменно анализ всей подборки: критическое эссе. Никаких отговорок. Писать — два-три вечера. Лучше — два.

Дымшиц, конечно, дрянь. И хватит тебе копаться в этой клоаке. А Лакшина не печатают, это верно. В обзорной (по литературе) статье в «Коммунисте» его ругнули за ту как раз, 1-ю статью, но ругнули слабо и не за главное.

Да, скажи маме, чтобы тебя строго не держала, пусть ты погуляешь и развеешься. А то она не знает, как ты в Москве засиделась и зачахла. Моё присутствие на тебя плохо действует. Пользуйся отсутствием! Я же знаю, что ты у меня умница…

Но знает ли это мама?

Я сегодня почти счастлива. Твои письма. Сам факт. И ужасно огорчена их содержанием. Милый мой, что же это будет? Я о работе. Неужели никаких надежд? Неужели тебе некому помочь? А Коваль?

Слушай, тебе надо идти к Юрию Павловичу. Он сейчас в доме отдыха на Вязьме. Я ему напишу.

Родной, ведь тебе надо в аспирантуру (обязательно), а потому ты должен работать в своей области (лит-ра) — иначе не примут. Действуй, ради бога действуй! Но и не кидайся, как я. Мы с Федотовой (инженеры!) тебе не пример. Ты должен быть в аспирантуре. К 40 годам (твоим) я жду твоей монографии с посвящением мне.