При отправке в Воркутинский лагерь Аркадия сопровождало предписание: «использовать на тяжёлых работах». Использовали его на строительстве дороги. Однажды подошёл к Аркадию опер.

— Ты врач?

— Врач.

— Пойдём со мной.

Опер привёл Аркадия к себе домой, где у него буквально помирал ребёнок, и не знали, что делать. Аркадий мальчика осмотрел, определил аппендицит на грани перитонита и велел срочно вести в город, в больницу. Ребёнка спасли.

Аркадий стал работать в медпункте. Однажды ему сказали, что завтра с утра в медпункт придёт авторитетный вор. Аркадий заранее посмотрел его медицинскую карту. Когда «больной» явился, Аркадий велел ему снять рубаху, приложился ухом к татуированной груди и заглянул тому в рот. Затем сказал:

— Так, милый, у тебя туберкулёз и сифилис, и ты на марафете.

— Доктор! — вскричал изумлённый урка. — Да ты же не лепила, ты колдун! Как в книге прочитал… Слушай, доктор, ты у меня в законе будешь!

У вора кликуха была Володя Конь. Через два дня Аркадий заметил, что у него на сапогах прохудились подмётки. Он пошёл в лагерную сапожную мастерскую. Сапожник корпел над чьими-то ботинками, двое зэков ждали очереди, но когда сапожник увидал Аркадия с сапогами, чьи-то ботинки отбросил, схватил Аркадиевы сапоги, за двадцать минут поставил новенькие подмётки и наотрез отказался от денег.

Так стал Аркадий в лагере особым человеком.

Весной пятьдесят третьего к Аркадию явилась делегация от воров, и его спросили:

— Доктор, а что такое дыхание чистока?

— Чейн-Стокса? А это у кого?

— Доктор, без понта… Большой Пахан.

— Ну, значит, он уже не живёт.

— Как?! Отвечаешь?

— Ну, если весточка сюда дошла… Ну, сколько дней? С таким дыханьем столько не живут.

Урки, притихшие, ушли, а через десять минут вся зона побросала работу и высыпала на ещё заснеженный плац. Кричали «ура», бросали в небо шапки, смеялись и рыдали от счастья.

Охрана безмолвствовала, опасаясь себя обнаружить.

Когда Аркадий Ефимович вернулся, и я прибежал в их квартиру у Красных ворот, он сидел за круглым столом перед графином водки с лимонными корочками. Он встал, поцеловал меня и стал расспрашивать. Я что-то отвечал, а Колька с Сашкой всё дополняли и уточняли, споря друг с другом и с трудом удерживаясь от драки.

О лагере рассказал Аркадий только одно. Что была у них там художественная самодеятельность, и очень большим успехом пользовался конферанс, где один зэк спрашивает, а другой отвечает:

— Какой твой любимый город?

— Воркута!

— А какая любимая песня?

— Прощай, любимый город!

Когда беседа окончилась, графин Аркадия был совершенно пуст, а в лице его, голосе и жестах ничто не изменилось.

Колька, младший сын Аркадия и тёти Тамары, был подвижный и кучерявый, как маленький Пушкин. Он всегда что-то мастерил, по большей части кораблики и корабли различных свойств и назначений. Он легко мог разобрать и собрать втулку велосипедного колеса, а когда кто-нибудь нежелательный просил у него прокатиться, отвечал компетентно:

— Не могу. Задняя втулка барахлит.

Зато старший, Сашка, выделялся толстоватой рыхлостью, неуклюжестью и постоянной (кроме особенных случаев) апатией. В отличие от младшего брата, он совершенно никогда и ничего не делал, а рукой брал только книгу, ложку, конфеты и куски торта, которые потолще. Причём апатия его и при поедании торта не покидала, и он сомнамбулически, бесстрастно, как землеройный экскаватор, протягивал неразвитую кисть к тарелке с тортом, переправлял в рот кусок с толстенным слоем крема и возвращал через минуту руку к другому куску… И так до полного исчезновения предмета.

Он любил ходить в гости. Приходил просто так, неожиданно, но никого не обременял. Раздавался дверной звонок, в дверях стоял Сашка в пальто, застёгнутом на единственную пуговицу в области пупка, с рукавами, не доходящими до голых кистей. Из-под рубашки, не имеющей пуговок, виднелась жирноватая грудь — сначала тоже голая, а после несколько уже и волосатая… На голове только засаленный вихор да перекошенные очки с треснутыми стёклами под серым слоем пыли.

— Сашк, ты что? Ведь мороз!

— Ну и что…

И проскальзывает, подобный тюленю, в комнату, хватает с полки любую книжку и усаживается в углу, близоруко склонивши голову. И больше ничего ему не надо. Но если к чаю позовут, идёт, оглядывает стол, не видит ничего, достойного внимания, торопливо выпивает чашку, и вновь скорее в угол. Ну а когда окажутся конфеты или торт, включает землеройный экскаватор.

Уже в студенческие наши времена у меня на Машковке собралась небольшая компания моих однокурсников. Нашлась бутылка водки, закуска кой-какая. И только все уселись, явился Сашка. Я его представил и усадил к столу. Когда стал разливать, над Сашкиной рюмкой задержался — ведь Саша никогда не пил — и только лишь из вежливости я его спросил:

— Саш, тебе наливать?

— Давай, — равнодушно, но всё-таки определённо ответил Саша.

Я налил. И когда мы подняли рюмки, я посмотрел внимательно на Сашу. Он равнодушно вылил водку в рот и стал оглядывать стол в надежде увидеть чего-нибудь сладкое. Не найдя, взял кусок колбасы не с тем, чтобы закусить, а просто как еду.

Со второй рюмкой случилось то же. Когда наконец налили по третьей, и Саша от неё не отказался, стало немного жаль этой водки, выливаемой неизвестно куда и неясно зачем.

Тем более, что бутылочка наша закончилась, так что Саша получил наконец-то возможность оставить пустое занятие, сесть в уголок и склониться над книгой.

Мы, подростками ещё, ехали однажды вместе в Геленджик. Поезд шёл тогда до Новороссийска двое суток. У Сашки была с собой книга «Васёк Трубачёв и его товарищи», рекомендованный бестселлер для школьников сороковых годов. К середине первого дня Саша книгу прочитал. Я видел, как он дочитывал последнюю страницу. Вот он дошёл до последней точки, не охнул, не вздохнул, повернул книгу и в ту же секунду начал её снова. Так за дорогу Саша прочитал «Васька» четыре раза, а после, в Геленджике, ещё подряд четыре, пока не записался в местную библиотеку, и каждый день делал туда опустошительные набеги.

То лето началось дождливо, и мы, вопреки обыкновению, спали в доме. Но вот установилась погода, пора было в сад, мы наши коечки хромые все перетащили. Сашка не обращал на переселение народа никакого внимания и так и остался в прежнем положении. К следующей ночи нам стало его жалко, и мы Сашкин лежак тайком перетащили, но не установили, как удобно, под сливой, а бросили на полпути, головою в ямке: пусть устанавливает сам. После ужина Саша, увидев своё ложе в новом месте, принял это как данность и, не меняя положения, улёгся спать. На третью ночь мы опять его пожалели:

— Саш, ну ты же спишь головою вниз! Давай мы тебе переставим…

На это Саша сразу же ответил:

— Дураки, мне так удобней!

И спал до конца сезона в удобной для него позиции.

Были, однако, особые моменты, когда апатия у Саши проходила. Это когда он тискал рóманы, то есть рассказывал прочитанные книги. Он прочитал их и запомнил в неисчислимом множестве, причём совершенно различных по толщине и литературным достоинствам. Мог пересказать всего Шекспира, Дюма (со всеми подробностями), «Двенадцать стульев» с «Золотым телёнком» и даже приключения Тарзана. Это дореволюционное издание Саша читал в школьном зале Румянцевской библиотеки.

Он пересказывал книжные истории в упоении, сидя дома, придя в гости, едучи в трамвае или вприпрыжку двигаясь от Машковки к Чистым прудам или от Красных ворот к Самотёке.

Он даже «Анну Каренину» читал, но не пересказывал. Когда же было упомянуто, что он и это читал, мама моя, очень любившая «Анну Каренину», спросила Сашу, понравилось ли ему.

— Понравилось, — спокойно ответил Саша.