Судьба же самих «Записок» не была столь счастлива. И западню для них устроил сам Хан-Гирей. Он, помимо исторических, географических и этнографических сведений, поместил зачем-то главу уж совсем нежелательного свойства:
«О мерах и средствах для приведения черкесского народа в гражданское состояние кроткими мерами, с возможным избежанием кровопролития».
Вот ведь что удумал благородный Хан-Гирей! А Николай-то Павлович, как водится, «Записки» отдал для отзыва генералам своим, воюющим Кавказ…
— Если кроткие меры и без кровопролития, то для чего же тогда мы?! — так рассудили генералы и сделали отзывы, вслед которым военный министр положил резолюцию:
«Сочинения Хан-Гирея приобщить к секретным сведениям, имеющимся в Департаменте Генерального штаба о горских народах».
И «черкесский Карамзин» до конца своей жизни не то что «Записки» не издал, но и в глаза не увидел, хотя и предпринимал к тому энергичнейшие меры, кои, надо признать, не остались без последствий, и в Департаменте Генерального штаба завели даже дело «О просьбе флигель-адъютанта полковника Хан-Гирея относительно возвращения ему представленной рукописи». Так что «дело»-то, было, только не было рукописи. И ведь только сказать: Бенкендорф хлопотал! А «Высочайшего соизволения не последовало».
«Записки» тонули в омутах военных канцелярий и так глубоко залегли и покрылись илистыми слоями, что не коснулись их ни войны, ни революции, ни даже «окончательное решение национального вопроса», а найдены были они случайно, уже в эпоху первой коммунистической оттепели, когда на время позволено стало иным, особо любопытствующим, немного порыться в архивах.
Бедный князь Хан-Гирей! Ведь он, как и российский Карамзин, пиша «Записки», единственно о благоденствии и славе народа своего печаловался. И в устроении великой России счастливый видел пример для милой Черкесии… Бедный, искренний, благороднейший князь Хан-Гирей, — он фасадную часть Империи и отеческую ласку Государя за правду почёл… Никаких либеральных химер ни в уме, ни в сердце своём не держал:
Счастлив народ, которому священная рука человеколюбивого правителя отверзает врата благоденствия. Где нет власти единодержавной, там с искони нет согласия; там верховная власть, находящаяся в руках буйных партий, превращается в пагубную страсть, которая, разливая свирепое пламя междоусобия в народе, производит кровавые мятежи, что случилось во многих странах, не подвластных единодержавию, что случилось и в Черкесии.
Прочитав сегодня этот чудный по пластике выражений отрывок, кто-то скажет: вот истинная отповедь пагубному демократизму! Не приходится спорить: Хан-Гирей уж никак не причастен к благомечтательному, ни на что не похожему племени русских демократов, но его тяготение к мерам кротким и без кровопролития не позволит отнести его и к приверженцам мощной державности, разве что в сказочном её воплощении — «под священной рукой человеколюбивого правителя…» Да и было всё это давно. И спасения искал Хан-Гирей от действительно буйного и подлинно кровавого междоусобья, которое не вспыхивало вдруг или часто, а составляло повседневную жизнь благодатного края — Черкесии.
Пиши Хан-Гирей, не пиши, а устройство Черкесского края случилось. И так, как случилось… Тут важно иное. Важно то, что труды Хан-Гирея дарят возможность тем, кому это нужно, глянуть на знакомые места в их прежнем, в их подлинном виде, когда священная рука человеколюбивых правителей ещё только тянулась к этим райским кущам.
Вот, к примеру, почёл Хан-Гирей нелишним сказать «несколько слов о пристанях, находящихся у берегов Чёрного моря, принадлежащих к Черкесии». И сказал:
Сунжук-Кале — четвероугольный замок с кирпичными стенами, имеющий в каждой стороне не более ста сажен длины, лежит в 35 верстах сухим путем от Анапы на юго-восток. Сунжукская гавань почитается за изрядную; она углубляется в берег на 5 верст длины и на 3 версты ширины; с южной стороны прикрыта высокими утесами. В нее впадает речка Цемез. От Сунжук-Кале на расстоянии около 5 часов езды на юго-восток лежит Геленчикский залив, довольно обширный, но мало посещаемый. От этого залива на юго-восток же расстояние до границ Черкесии с Абхазиею простирается около 30 верст.
Виват, Новороссийск! Виват, Геленджик! А также привет политикам «исторической школы», которым точно известно, что никакой Абхазии вообще никогда не было!
Вот только Хан-Гирей не помянул, что четвероугольный замок Сунжук-Кале был не черкесской, а турецкой крепостью, как раз в назидании черкесам Оттоманскою Портой и устроенной, дабы внушить слишком вольному народу понимание того, кто здесь, в случае чего, хозяин.
И ещё одно место…
Абрахго. Это озеро находится близ берегов Черного моря… Оно заслуживает внимания по прелестному положению своему среди прекрасных и плодоносных гор. Ширина его простирается на расстояние пушечного выстрела, а в длину еще более; речка, вытекающая из озера под его же названием, впадает в Черное море; в ней вода пресная.
Пейте вина Абрау-Дюрсо!
Разверните историю народов, рассмотрите древний быт их, и ум ваш будет поражен удивлением…
Да? Ну что ж, давайте немного попробуем. Развернём.
Престарелая мать трех братьев, отправляя сыновей своих на войну, требовала от них клятвенного обещания, что они умрут лицом к врагу и, умирая, не испустят ни одного малодушного стона. И действительно, двое из них пали на поле сражения, протягивая руки к врагам, а третий, смертельно раненный, прибыл домой, сидя еще на лошади, и несчастная мать встретила последнего сына, который, лишь только лошадь остановилась у порога, упал мертвым, не произнеся ни одного слова и стона жалобного. Злополучная мать, прежде, нежели дать свободу слезам материнской нежности, спросила сопровождающих ее сыновей воинов, указывая на труп, у ног ее лежащий: «собственными ли его руками отомщен он врагам?» — и, услышав, что он, получив смертельную рану, поразил последним ударом нанесшего ему рану, она спросила: «А братья его?» «Они умерли среди врагов, сражаясь как воины», — был ответ ей; и тогда великодушная мать, воскликнув: «Дети достойны отца! И я, счастливая мать, теперь могу плакать!» — предалась горести…
Когда крымский хан завел кровопролитную войну с племенем жанинцев, и жанинцы в продолжении семи лет истощили все свои усилия, они принуждены были избрать одну из крайностей: покориться врагу или решиться на отчаянное сражение…
В общем собрании князей и старшин, с гордостью отвергнув первое, единодушно избрали последнее, но как дух народа был совершенно поражен долговременными бедствиями войны и надежда на победу была сомнительна, то некоторые старейшины предложили вывести с собою на поле сражения жен и детей своих и в виду их сразиться с крымцами. Этою отважностию думали они заставить народ отчаянно сражаться и, защищая свои семейства, отразить и победить врагов… Неизвестно, на чьей стороне осталась победа… Как бы то ни было, удивительная решительность жанинцев есть поистине черта героическая.
И последнее.
Однажды молодые люди, собравшись над пропастью, где их лошади паслись, разговорились между собою и забавлялись играми. Один из этих молодых людей предложил вопрос: существует ли человек, который для славы, не убоясь видимой смерти, бросился бы в пучины страшной пропасти? Долго они о том спорили, и, наконец, один из них сказал, что бжедухгцы, гоняясь за славою, любят сражаться, и разве из них не нашелся бы такой отчаянный, который не побоялся бы смерти броситься с этой высоты? В это время пастух, слышавши все споры толпы молодежи, выступает в средину и, произнеся: «Прошу сказать бжедухгцам, что я погиб для их славы», бросается в пропасть и там погибает…
Каждое из племен, составляющих здесь описываемый народ, имеет множество подобных анекдотов, которые старцы с благоговением детям своим передают, и собрание их было бы весьма любопытно, но теперь мы ограничимся этими немногими.
