x x x Я думал: это все без сожаленья, Уйду — невеждой! Мою богиню, сон мой и спасенье Я жду с надеждой! Я думал: эти траурные руки Уйдут в забвенье. Предполагал, что эти все докуки — Без вдохновенья. Я думал: эти слезы мало стоят Сейчас — в запарке… Но понял я — тигрица это стонет, Как в зоопарке. x x x Я скольжу по коричневой пленке… Или это — красивые сны? Простыня на постели в сторонке Смята комом, огни зажжены. Или просто погашены свечи? Я проснусь — липкий пот и знобит. Лишь во вне долгожданные речи, Лишь во сне яркий факел горит. И усталым, больным каннибалом, Что способен лишь сам себя съесть, Я грызу свои руки шакалом — Это так, это все, это есть! Оторвите от сердца аорту, — Сердце можно давно заменять! Не послать ли тоску мою к черту? Оторвите меня от меня! Путь блестящий наш — смех и загадка, — Вот и время всех бледных времен. Расплескалась судьба без остатка… Кто прощает, тот не обречен. x x x Теперь я буду сохнуть от тоски И сожалеть, проглатывая слюни, Что не доел в Батуми шашлыки И глупо отказался от сулгуни. Пусть много говорил белиберды Наш тамада — вы тамаду не троньте, — За Родину был тост алаверды, За Сталина, — я думал — я на фронте. И вот уж за столом никто не ест И тамада над всем царит шерифом, — Как будто бы двадцатый с чем-то съезд Другой — двадцатый — объявляет мифом. Пил тамада за город, за аул И всех подряд хвалил с остервененьем, — При этом он ни разу не икнул — И я к нему проникся уваженьем. Правда, был у тамады Длинный тост алаверды За него — вождя народов, И за все его труды. Мне тамада сказал, что я — родной, Что если плохо мне — ему не спится, — Потом спросил меня: «Ты кто такой?» А я сказал: «Бандит и кровопийца». В умах царил шашлык и алкоголь, — Вот кто-то крикнул, что не любит прозы, Что в море не поваренная соль — Что в море человеческие слезы. И вот конец — уже из рога пьют, Уже едят инжир и мандаринки, Которые здесь запросто растут, Точь-точь как те, которые на рынке. Обхвалены все гости, и пока Они не окончательно уснули — Хозяина привычная рука Толкает вверх бокал «Киндзмараули»… О как мне жаль, что я и сам такой: Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже, — Что не могу я моря взять с собой И захватить все солнце побережья. x x x Анатолию Гарагуле Ну вот и все! Закончен сон глубокий! Никто и ничего не разрешает! Я ухожу отдельный, одинокий По полю летному, с которого взлетают! Я посещу надводную обитель, Что кораблем зовут другие люди. Мой капитан, мой друг и мой спаситель! Давай с тобой хоть что-нибудь забудем! Забудем что-нибудь — мне нужно, можно! Все — женщину, с которою знакомы! Все помнить — это просто невозможно, Да это просто и не нужно, — что мы? x x x Ну почему, ну для чего — сюда? Чем объяснить такой поступок странный? Какие бы ни строились суда — На них должны быть люди-капитаны. x x x В Азии, в Европе ли Родился озноб — Только даже в опере Кашляют взахлеб. Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли? Духовые дуют врозь, струнные — урчат, Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, Баритоны запили, и басы молчат. Раньше было в опере Складно, по уму, И хоть хору хлопали — А теперь кому?! Не берет и верхних нот и сопрано-меццо, У колоратурного не бельканто — бред! Цены резко снизились до рубля за место. Словом, все понизилось и сошло на нет. Сквозняками в опере Дует, валит с ног, Как во чистом во поле Ветер-ветерок. Партии проиграны, песенки отпеты, Партитура съежилась, и софит погас. Развалились арии, разошлись дуэты, Баритон — без бархата, без металла — бас. Что ни делай — все старо, Гулок зал и пуст. Тенорово серебро Вытекло из уст. Тенор в арьи Ленского заорал: «Полундра!» — Буйное похмелье ли, просто ли заскок? Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо Чуть едва не до смерти струнами засек. Песня о нотах Я изучил все ноты от и до, Но кто мне на вопрос ответит прямо? — Ведь начинают гаммы с ноты «до» И ею же заканчивают гаммы. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Известно музыкальной детворе — Я впасть в тенденциозность не рискую, — Что занимает место нота «ре» На целый такт и на одну восьмую. Какую ты тональность ни возьми — Неравенством от звуков так и пышет: Одна и та же нота — скажем, «ми», — Одна внизу, другая — рангом выше. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. За строфами всегда идет строфа — Как прежние, проходит перед взглядом, — А вот бывает, скажем, нота «фа» Звучит сильней, чем та же нота рядом. Вот затесался где-нибудь «бемоль» — И в тот же миг, как влез он беспардонно, Внушавшая доверье нота «соль» Себе же изменяет на полтона. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Сел композитор, жажду утоля, И грубым знаком музыку прорезал, — И нежная как бархат нота «ля» Свой голос повышает до «диеза». И наконец — Бетховена спроси — Без ноты «си» нет ни игры, ни пенья, — Возносится над всеми нота «си» И с высоты взирает положенья. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Напрасно затевать о нотах спор: Есть и у них тузы и секретарши, — Считается, что в «си-бемоль минор» Звучат прекрасно траурные марши. А кроме этих подневольных нот, Еще бывают ноты-паразиты, — Кто их сыграет, кто их пропоет?.. Но с нами — бог, а с ними — композитор! Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут «до»,"ре","ми","фа","соль","ля" и «си», пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. |