Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное — невероятное» из сумасшедшего дома с Канатчиковой дачи Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась, — Вместо чтоб поесть, помыться Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд, — Все мозги разбил на части, Все извилины заплел — И канатчиковы власти Колят нам второй укол. Уважаемый редактор! Может, лучше — про реактор? Про любимый лунный трактор?! Ведь нельзя же! — год подряд: То тарелками пугают — Дескать, подлые, летают; То у вас собаки лают, То руины — говорят! Мы кое в чем поднаторели: Мы тарелки бьем весь год — Мы на них собаку съели, — Если повар нам не врет. А медикаментов груды — В унитаз, кто не дурак. Это жизнь! И вдруг — Бермуды! Вот те раз! Нельзя же так! Мы не сделали скандала — Нам вождя недоставало: Настоящих буйных мало — Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни — Не испортят нам обедни Злые происки врагов! Это их худые черти Бермутят воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году! Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС… Тут примчались санитары — Зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек — Бился в пене параноик Как ведьмак на шабаше: "Развяжите полотенцы, Иноверы, изуверцы! Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе!" Сорок душ посменно воют — Раскалились добела, — Во как сильно беспокоят Треугольные дела! Все почти с ума свихнулись — Даже кто безумен был, — И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит — За спиною штепсель прячет, — Подал знак кому-то — значит, Фельдшер вырвет провода. Нам осталось уколоться — И упасть на дно колодца, И пропасть на дне колодца, Как в Бермудах, навсегда. Ну а завтра спросят дети, Навещая нас с утра: "Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?" Мы откроем нашим чадам Правду — им не все равно: "Удивительное рядом — Но оно запрещено!" Вон дантист-надомник Рудик — У него приемник «грюндиг», — Он его ночами крутит — Ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам И подвинулся рассудком, — К нам попал в волненье жутком С номерочком на ноге. Прибежал, взволнован крайне, — Сообщеньем нас потряс, Будто — наш научный лайнер В треугольнике погряз; Сгинул, топливо истратив, Весь распался на куски, — Двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто выжил в катаклизме, Пребывают в пессимизме, — Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли — И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что Бермудский многогранник — Незакрытый пуп Земли. «Что там было? Как ты спасся?» — Каждый лез и приставал, — Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинился как еж, — Он над нами издевался, — Сумасшедший — что возьмешь! Взвился бывший алкоголик, Матерщинник и крамольник: "Надо выпить треугольник! На троих его! Даешь!" Разошелся — так и сыпет: "Треугольник будет выпит! — Будь он параллелепипед, Будь он круг, едрена вошь!" Больно бьют по нашим душам «Голоса» за тыщи миль, — Зря «Америку» не глушим, Зря не давим «Израиль»: Всей своей враждебной сутью Подрывают и вредят — Кормят, поят нас бермутью Про таинственный квадрат! Лектора из передачи! Те, кто так или иначе Говорят про неудачи И нервируют народ! Нас берите, обреченных, — Треугольник вас, ученых, Превратит в умалишенных, Ну а нас — наоборот. Пусть — безумная идея, Не решайте сгоряча. Отвечайте нам скорее Через доку главврача! С уваженьем… Дата. Подпись. Отвечайте нам — а то, Если вы не отзоветесь Мы напишем… в «Спортлото»! Палач Когда я об стену разбил лицо и члены И все, что только было можно, произнес, Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: "Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль чаю? Или огненный напиток? Чем учинять членовредительство себе, Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток. — Он сказал мне, — приляг, Успокойся, не плачь, — Он сказал, — я не враг, Я — твой верный палач. Уж не за полночь — за три, Давай отдохнем. Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоем". "Чем черт не шутит, что ж, — хлебну, пожалуй, чаю, Раз дело приняло приятный оборот, Но ненавижу я весь ваш палачий род — Я в рот не брал вина за вас — и не желаю!" Он попросил: "Не трожьте грязное белье. Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение мое — Я здесь на службе состою, я здесь пытаю, Молчаливо, прости, Счет веду головам. Ваш удел — не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу, Я смотрю делово: Говори, что хочу, Обзывай хоть кого. — Он был обсыпан белой перхотью, как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто, — Приговоренный обладает, как никто, Свободой слова, то есть подлинной свободой". И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?» И я ответил: "Вероятно, так себе… Ах, прощенья прошу, — Важно знать палачу, Что, когда я вишу, Я ногами сучу. Да у плахи сперва Хорошо б подмели, Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли". Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо!» — "Что вы? Не извольте возражать! Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать, А грязи нет — у нас ковровые дорожки". Ах, да неужто ли подобное возможно! От умиленья я всплакнул и лег ничком. Потрогав шею мне легко и осторожно, Он одобрительно поцокал языком. Он шепнул: "Ни гугу! Здесь кругом стукачи. Чем смогу — помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, Чтобы казнь отдалить, Буду дольше пытать". Не ночь пред казнью, а души отдохновенье! А я — уже дождаться утра не могу, Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: остановись, мгновенье! "…И можно музыку заказывать при этом, Чтоб стоны с воплями остались на губах". Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам, Но есть в коллекции у них и Оффенбах. "Будет больно — поплачь, Если невмоготу". — Намекнул мне палач. Хорошо, я учту. Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил — Помнят тех, кто казнен, А не тех, кто казнил. Развлек меня про гильотину анекдотом, Назвав ее карикатурой на топор: «Как много миру дал голов французский двор!..» И посочувствовал наивным гугенотам. Жалел о том, что кол в России упразднен, Был оживлен и сыпал датами привычно, Он знал доподлинно — кто, где и как казнен, И горевал о тех, над кем работал лично. "Раньше, — он говорил, — Я дровишки рубил, Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил. Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, А на этом посту Повернулось на лад". Некстати вспомнил дату смерти Пугачева, Рубил — должно быть, для наглядности, — рукой. А в то же время знать не знал, кто он такой, — Невелико образованье палачево. Парок над чаем тонкой змейкой извивался, Он дул на воду, грея руки о стекло. Об инквизиции с почтеньем отозвался И об опричниках — особенно тепло. Мы гоняли чаи — Вдруг палач зарыдал — Дескать, жертвы мои Все идут на скандал. "Ах, вы тяжкие дни, Палачева стерня. Ну за что же они Ненавидят меня?" Он мне поведал назначенье инструментов. Все так не страшно — и палач как добрый врач. "Но на работе до поры все это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов. Бывает, только его в чувство приведешь, — Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, — А он примерится, когда ты подойдешь, Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха". Накричали речей Мы за клан палачей. Мы за всех палачей Пили чай — чай ничей. Я совсем обалдел, Чуть не лопнул, крича. Я орал: "Кто посмел Обижать палача!.." Смежила веки мне предсмертная усталость. Уже светало, наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло — Такую ночь провел, не каждому досталось! Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго чудного палача. |