Сципион поспешно встал и, энергичным жестом добившись внимания зрителей, попросил их подарить жизнь побежденному, обосновывая это тем, что галл якобы бился, как настоящий воин, и проиграл только вследствие выдающихся способностей его соперника. Испанцы, прельстившись косвенным комплиментом своему земляку в порыве благодушия отпустили галла с тем, что он уже получил. Пока уносили раненого, тут же награждали победителя, которому преподнесли венок и несколько серебряных безделушек.
В следующей схватке участвовали четверо иберов, представлявших два соседних племени, тоже что-то не поделивших между собой, причем, по договоренности, после боя предмет спора должен был перейти во владение к сородичам победителей.
Публий отметил про себя, что все жаждущие сразиться друг с другом являются соседями. Впрочем, подумалось это ему мимоходом, он ничуть не интересовался зрелищем и, глядя для приличия на арену, видел не гладиаторов, а находящееся по другую сторону взгляда, то есть то, что было в собственной душе. Он вспоминал отца, ночное поле, устланное человеческими костями, белеющими в лунном сиянии сквозь сухую траву, вновь и вновь ему виделись «Канны». Мрачные воспоминания наплывали одно за другим, сливались и перемешивались в причудливые образы.
Тем временем бой четверки завершился. Двое оказались тяжело ранеными, третий торжествующе потрясал окровавленным копьем, а четвертый в мучениях доживал свои последние мгновения.
Сципион поморщился от увиденного и снова удалился в свои мысли, словно в широкое море — из тесной гавани.
На арену с воинственными возгласами вышли следующие соперники. Страсти как на арене, так и на трибунах, стали нарастать. Многие из зрителей тоже захотели сразиться, чтобы показать себя во всем блеске перед столь обширной аудиторией. Среди них были и римские легионеры. Снова пришлось вмешаться Сципиону. Он категорически запретил согражданам биться с испанцами, дабы не сеять раздор, и собрал всех римлян, желающих продемонстрировать воинское мастерство, в одну партию, дал им наставления и вывел на междоусобный бой. Италийцы провели нечто вроде показательного урока, как на учениях, только с боевым оружием. Дело ограничилось несколькими незначительными ранениями, но зрители при этом ничуть не были разочарованы, столь высокое искусство и организованность показали солдаты Сципиона. Потом, когда уже началась подготовка к следующему виду игр, вниз сбежали двое знатных испанцев из одного племени и, более того, приходящиеся друг другу двоюродными братьями. Один из них был зрелого возраста, второй — совсем юн, у него уже закончилось формирование тела, но едва появились первые ростки ума. Это были соперники в борьбе за власть, оба громко превозносили собственную доблесть и право стать вождем всей общины. Вслед за ними выбежали многочисленные родственники и уговаривали спорящих примириться. Сделал попытку уладить конфликт и Сципион, но братья заявили ему, что хотя и чтят его как первого из людей, но рассудить их способен только бог войны. Тогда Публий посчитал этих варваров вполне достойными предстоящей участи и разрешил им сразиться.
Слишком долгими были приготовления и брань, но слишком короткой оказалась схватка. Старший ибериец мгновенно пронзил мечом неопытного юнца, и тот одновременно расстался с желаньем царствовать и с жизнью.
Чтобы сгладить неприятное впечатление от этого происшествия, Сципион вывел из него нравоучение о пагубности слепой жажды власти и тем успокоил толпу.
Во второй половине дня в цирке проходили бега с участием сначала всадников, а затем колесниц. В заключение продемонстрировали свое мастерство наездников нумидийцы.
Праздник получился на столько блестящим, на сколько этого возможно было добиться в провинции. Сципион, ранее восхитивший испанцев стремительным ведением войны, снова поразил их воображение, но теперь уже организацией развлечений.
Прежде чем распрощаться с гостями, для наиболее видных из них Публий устроил пиршество. Проводив потом чрезвычайно довольных испанцев, он мог, наконец, позволить себе отдых.
Дела в Испании были закончены, и пока не пришел вызов из Рима, Сципион мог наслаждаться вполне заслуженным досугом. Но покой не радовал Публия. Еще с тех пор когда он выступил в поход на Илитургис, его дух угнетала угрюмая апатия, постепенно переросшая в депрессию, которая, сковав душу, следом объяла и тело. Он стал испытывать недомогание, из груди, казалось, сочился жар, растекающийся под кожей удушливой волной, силы будто утекали в космос, и всякий день к вечеру он бывал в состоянии изнеможения, свойственном старости. Ему сделались понятны жалобы пожилых людей, у него самого теперь вызывала страх необходимость совершить несколько лишних шагов, и он все больше лежал. Но тут его поразила новая беда — бессонница. Ему почти не удавалось уснуть, а если он и забывался на час-два, то скорее не спал, а грезил. На смену тяжким мыслям во время бодрствования приходили причудливо-уродливые видения.
Неоднократно в таких случаях его воспаленному воображению представали развалины какого-то гигантского города. Бескрайняя, удручающе плоская равнина безмолвно кричала руинами некогда огромных зданий о неведомой трагедии, постигшей эту страну, покрытая пылью земля без признаков растительности, казалось, умерла вместе с городом. Вдалеке недвижно реял над безжизненным пейзажем одинокий скалистый холм, будто могильный курган над этим кладбищем камней. В однажды раз и навсегда остановившемся, словно окаменевшем воздухе растворилось зловоние. В полнейшем беззвучии необъяснимым чутьем угадывалось воронье карканье. Растерянная душа, оказавшись в этом роковом месте, робко кралась вперед к мрачному утесу, туда, где на вершине виднелись развалины дворца. Несчастную душу охватывал страх: как бы, оступившись, не произвести шороха, от которого, казалось, все неминуемо придет в движение и в круговороте катаклизма провалится в разверзшийся Тартар. Но такие опасенья были напрасны: эти камни, с шумом падая когда-то, в единый миг все застыли на лету и теперь любую, едва цепляющуюся за обломок стены глыбу, никакими силами невозможно было сдвинуть с места. По мере приближения к холму картина не менялась, лишь зловонье нарастало. Изнывая от брезгливости и ужаса, душа, как зачарованная, тенью карабкалась по растрескавшейся полуобвалившейся скале к останкам серого замка, проступавшим зловещими контурами зубцов и башен на фоне грязного неба. Но, поднявшись на вершину, она видела, что никакого дворца там нет и не было; изувеченные стены огораживают изрытый ямами пустырь, а у ворот зияет обделанный мрамором провал. Душу безудержно влечет в эту черноту. Внутри подвала бледно сияет голубоватый свет и выявляет взору рукотворные своды, обработанный резцом гранит. С каждым шагом вниз зовуще открываются глазам все новые залы и не сразу заметно, что они соседствуют с грязными каморками. Здесь — тюрьма и дворец одновременно. Душа вдруг смутно вспоминает эти камни, угадывает дальнейшее расположение палат и как бы знает, куда следует идти. Забыв о страхе, она заинтересованно что-то ищет. Чудится, будто цель близка, откуда-то доносятся голоса, но речь их непонятна. Однако вскоре выясняется бесполезность любых попыток искать источник звука: зарождаясь в тупиках, он исходит прямо от камней, словно здесь много лет мечется эхо тех людей, которые давно истлели. Но душу не покидает оптимизм, и, задыхаясь чумным смрадом, она упрямо движется по лабиринту, однако в какой-то миг, волнующий предвестием проникновенья в тайну, она внезапно оказывается снова среди обгорелых развалин мертвого города и с тоскою смотрит издалека на черный холм.
Тут Публий приходил в себя и, глядя в ночь, мучился разгадкой сна. В нем страшно все, но особенно пугает ощущение реальности. Оказываясь посреди руин, он узнает этот город, с которым будто был когда-то тесно связан. Причем в нем нет никакого сходства с Римом, и прошедшие века не порождали такого монстра. Уж не будущее ли цивилизации предстает его взору в эти болезненные ночи? Страдая от бессонницы, он все же страшился спать, поскольку это видение неоднократно повторялось и всякий раз заставляло его душу, стартуя с одного и того же места, скитаться по зараженным смертью развалинам в поисках разгадки страшной тайны.
