Виола во все глаза смотрела на покрасневшее в пылу вдохновения лицо Публия. Она ничего не поняла в замысловатом словоизвержении, обрушенном на ее дремлющий в первозданной дикости ум, да еще и сбивчиво переданном переводчиком Сильваном, но облик юноши раскрыл все тайны перед ее женской проницательностью. Она была несколько напугана силой бурлящей перед нею страсти, но все же, видя это ясное лицо, верила в честность римлянина и тем больше удивлялась воле его духа, держащего в оковах неистовую плоть. Она чувствовала, чего это стоит Сципиону, и в благодарности желала чем-либо порадовать его.

А Фламиний, склонившись к Публию, сказал ему на ухо:

— Бери ее, Корнелий, иначе всю жизнь будешь жалеть. Бери ее, она готова. Отвезешь эту красотку в Рим под видом своей рабыни, потом освоболишь, выдашь замуж за клиента и будешь держать в любовницах, пока ее прелести не потускнеют. Она сама будет тебе благодарна, если ты вырвешь ее из этих дебрей варварства. А родственников мы убьем, дворец сожжем и спишем жертвы на пожар. Все обойдется. А коли не так, то усмирим их возмущенье в битве. Дикарям всегда полезно пустить кровь.

— Если я это сделаю, то никогда не смогу уважать себя, — так же тихо ответил ему Сципион.

— Брось ты говорить такое, ведь мы же не в Риме. Здесь кругом варвары, ты захватил их город и по праву войны мог вообще всех сжечь или продать в рабство.

— Довольно об этом. Не за тем я прибыл в Испанию, не за тем взывал к иберам с громкими речами, чтобы воровать красоток.

— Я же за тебя беспокоюсь. Сам-то я утешусь в удовольствиях подобного рода с другими. В моих объятиях любая дурнушка засверкает ярче красавицы. А ты молод в этом деле, у тебя такая рана не скоро заживет.

Виола впервые за весь день потупилась, но не от смущения, а от досады, что привлекла к себе излишнее внимание могущественных людей, способных в миг сломать ее судьбу.

Она тихо сказала:

— Вы слишком преувеличиваете мои достоинства. Я обычная женщина, незнакомая с вашими науками, неискушенная в тонкостях светской беседы, и если бы вы увидели меня рядом со своими женами и сестрами, то сами поняли бы это. Потому я вполне довольна собственной судьбою. Мне достаточно любви одного из лучших и знатнейших наших юношей, уважения соплеменников и вашей дружбы, великие римляне. И если я вам кажусь нелишенной достоинств, то только потому, что я нахожусь в своей среде.

— Какая тонкость при такой простоте! — воскликнул Публий. — О если бы ты, Виола, увидела себя однажды моими глазами! Как много нового тебе открылось бы в мире, каким богатым стал бы с того момента твой взор!

Между тем ослепленный счастьем и характерным для недалеких людей самомненьем, Аллуций ничего не понял в развернувшейся перед ним драме, но, недовольный долгим отсутствием внимания к своей особе, решил сам напомнить о себе.

Он громко произнес:

— Вы тут заговорились и забыли о предсказателе. Пусть он мне погадает, как обещал.

Публий вздрогнул при этом голосе с отзвуками нетрезвости и вдруг почувствовал, что пласты его жизни сместились, время как бы скачком прыгнуло вперед, и недавние счастливые мгновения общения с Виолой, когда их души сблизились под напором чувств, теперь, как в пропасть, канули в прошлое. Психологическое напряжение вокруг спало, и ему даже послышался облегченный вздох Виолы.

Он молча обернулся к халдею, который неподвижно сидел на ложе, как на скамье. Несмотря на кажущуюся заторможенность, гадатель понял, чего от него хотят, еще до того, как переводчик произнес фразу Аллуция по-гречески. Оборотившись к Публию и не глядя на испанца, о котором он говорил, старик просто и буднично сказал:

— Он проживет недолгую, но счастливую жизнь в любви и ратной славе. Сципион поморщился. Когда Сильван, повернувшись к испанцам, раскрыл рот, Публий крикнул:

— «Недолгую» — не переводи!

Услышав предсказание, испанские князья бурно выразили свой восторг. Все кинулись поздравлять разрумянившегося Аллуция и пить за его здоровье. Виола гибко прильнула к его мускулистому телу и тихонько лизнула ему щеку.

Тут Фламиний, желая окончательно отвлечь Сципиона от грустных мыслей, предложил вызвать в зал танцовщиц из числа захваченных пунийских рабынь, профессией которых было услаждать карфагенских богачей. Публий в ответ равнодушно пожал плечами. Тогда квестор подозвал распорядителя пира, и вскоре перед ложами предстали затисканные смуглые красотки в скудных лоскутах прозрачной мелитской ткани, не столько скрывающих, сколько оттеняющих наготу.

Несколько дней назад Публия, возможно, и заинтересовало бы предложенное зрелище, но сейчас вид этих девиц вызвал у него лишь отвращение.

Во время танца испанцы, к удивлению римлян, также проявили полную холодность. Дождавшись паузы, они загалдели, горячо доказывая что-то друг другу, потом самые знатные подошли к Сципиону и, указывая на финикиянок, сказали ему, что движения этих рабынь лишены жизни, искусство убило в них чувство, потому римлянам лучше было бы насладиться танцем в исполнении испанских девушек. Публий нехотя принял благосклонный вид, и испанцы взялись готовиться к представлению.

К пунийскому оркестру, расположенному за ковровой стеной, присоединились местные музыканты со своими специфическими инструментами. Вслед за ними направились за ковер испанские женщины, среди которых были и дочери знатных князей.

Публий бессознательно сопровождал их взглядом. Ночь стала томить его, потому как более не предвещала ничего интересного. Ему страстно захотелось вновь наброситься с бесчисленными вопросами на Виолу, чтобы развернуть перед собою ее душу во всей красе, любоваться переливами оттенков эмоций, мерцающих в глазах согласно внутренним движениям мыслей и чувств, но возобновление такой беседы теперь преступило бы пределы приличий, да и публика, перегруженная пищей и вином, уже не в состоянии была бы ее выдержать.

Однако он живо встрепенулся, когда среди поднявшейся сутолоки встала и Виола, легким грациозным движением оправила тунику, и присоединилась к танцовщицам. Он никак не мог поверить в возможность продолжения созерцания этого чуда, тем более, в ином, особенно красноречивом виде самовыражения, ибо танец для женщины — то же, что для государственного мужа — речь перед народным собранием.

Наконец приготовления закончились. Спрятанные за портьерой флейтисты и кифаристы огласили зал грустным и загадочным звучаньем. Ковровая завеса приподнялась, и на сцену впорхнули десять девушек в коротких белых туниках, перехваченных выше талии широкими пурпурными поясами.

Публий лихорадочно перебирал взглядом их лица, но не находил того, чего искал.

Девицы нервно прохаживались по сцене, сосредоточенно опустив головы. Музыка стала громче и в некий миг разом овладела ими, будто наделив всех единой душой. Мягкие, волнующие звуки закружили танцовщиц и повлекли за собою. Тонкое плетенье ткани музыки предстало в пространстве изящным узором движений. Мелодия проникла в женские фигуры и рисовалась перед взором манящими изгибами их тел. С каждым мгновением ритм все глубже проникал в души танцовщиц, лица зажигались румянцем, движения становились более размашистым, туники согласованно взлетали в воздух, и тогда казалось, что на сцене распускаются роскошные цветы. Большая часть светильников у сцены была установлена в нижней части стен, потому волос и плеч танцующих едва касался слабый нежный свет и робко крался далее по их одеждам, а на пути его встречал самоуверенный собрат, который, атакуя соблазнительных танцовщиц снизу, смело хватал их за ноги и по ним стремился вверх, проникая под туники. А ноги, вдохновенно сочиняя замысловатые фигуры, азартно скакали, словно желая вырваться из пламенных объятий света, тогда как этим кокетливо себя все больше открывали. В музыке нарастало напряжение, послышалось ритмичное позвякивание каких-то костяшек, и вслед за тем угрожающе раздался сочный топот огромных барабанов.

Вдруг все в момент остановилось, зияющей тишиною оборвалась мелодия. Снова открыла пасть ковровая стена и впустила еще одну танцовщицу. Та прошла вперед и расположилась у самых лож. В зале послышались восторженные возгласы, испанцы стали поспешно пить вино, запасая его в чреве впрок, чтобы затем не отвлекаться.