Вращаясь в мутном омуте политики, он все же не забыл о своем дорогом зяте и отправил к Сифаксу посольство, возглавленное самыми хитроумными интриганами, которые заодно прихватили послание к царице, наполненное трогательными излияниями отцовской нежности, перемежающимися циничными советами трезвого политика.
Тем временем Сифакс, простояв два дня в укрепленном месте, обнаружил, что римляне не собираются его атаковать, и направился со скудными остатками армии к Цирте, дабы найти утешение в объятиях несравненной пунийки. Пока он мало думал о будущем, так как больше был занят терзаниями по прошлому. В течение этого безрадостного похода или, точнее, бегства, настроение Сифакса менялось чуть ли не ежечасно. Периодами он чувствовал себя полным ничтожеством и готов был явиться с повинной к Сципиону, потом вдруг вставала на дыбы царская гордость, нумидиец возмущался коварством римлянина, низвергал его с воображаемого пьедестала и горел жаждой восстать во всем былом могуществе почти в прямом смысле из пепла, чтобы утолить жгучий зуд мстительности. Более всего Сифакс страдал от уязвленного самолюбия, от обиды, что Сципион даже не удостоил его, того, кто со своим царством претендовал на место рядом с самими Римом и Карфагеном, настоящего правильного сражения, а без всякого усилия с каким-то саркастическим презрением одним махом обратил в прах. Под давлением таких переживаний царь мечтал о битве в чистом поле, фантазия услужливо рисовала перед ним картину решающего конного поединка с римским полководцем, и ему виделось, как падает Сципион, пронзенный его острым копьем. Но вдруг он пугался собственных мыслей и снова изнывал от безысходности несчастья. Земля уходила у него из-под ног, и Сифакс страстно стремился к возлюбленной, чтобы в ее женской слабости почерпнуть мужество и силы. Однако, как он мог предстать перед этой величественной женщиной в своем нынешнем ничтожестве? Вспоминая ее глаза, царь чувствовал себя рабом. Ему недоставало духа выдержать презрение красавицы, и он пытался хлопнуть дверью жизни, бросившись на меч, но не был способен умереть, не увидев ее.
В таком состоянии Сифакса застали карфагенские послы. Горестно выслушивая энергичные призывы пунийцев к войне, он безропотно соглашался с ними, но те видели, что царь не воспринимает их слова, потому как в его ушах, наверное, еще звучат вопли заживо горящих людей. Тогда дипломатичные пунийцы проявили сочувствие, павшее как удобрение на иссушенную душу нумидийца, а затем стали рассказывать о бедах собственной державы. Начав повествование с темы, созвучной переживаниям Сифакса, они постепенно дошли до вершин стойкости характера, показанных Карфагеном в столь скорбный час, и этим примером увлекли царя из бездны безволия на арену борьбы.
Но, тем не менее, на всем протяжении пути до Цирты Сифакс проявлял нестабильность духа, и его воинственный пыл не раз потухал от потока скрытых, изливающихся внутрь души слез. Карфагеняне понимали, что решающий вклад в их победу над царем, а следовательно, и над Нумидией в целом должна внести Софонисба, и при всем доверии к дочери Газдрубала, вполне достойной отца, они все же испытывали некоторые опасения. Потому послы решили помочь молодой женщине сразу взять верный тон в предназначенной ей роли. Повсюду следуя за царем, они оказались свидетелями его первого по возвращении свидания с женою и, воспользовавшись мгновениями замешательства Сифакса, когда он краснел от сознания собственного позора и смущался перед красотою блистательной карфагенянки, бросились к Софонисбе с утешениями. Действительно, — соглашались они, — случилось страшное несчастье, но у нее, Софонисбы, по их мнению, нет причин для отчаяния, так как рядом с нею муж, великий царь, который защитит свою царицу от низких римлян и не даст в обиду ни отца, ни оба ее Отечества. Мужественный Сифакс, — уверяли они, — соберет новое войско и разобьет коварного Сципиона.
С быстротою женского ума сориентировавшись в ситуации, Софонисба распростерла руки и устремилась к нумидийцу. Мягким грудным голосом она с металлической твердостью заявила, что всегда верила в своего мужа и ничуть не сомневалась в его окончательной победе над ненавистным Сципионом. Тут же красавица принялась жарко благодарить Сифакса за якобы проявленную им непоколебимость характера, а тот, трепыхаясь в нежных объятиях, сковавших его крепче кандалов, уже и сам верил, будто бы и не помышлял ни о чем ином, кроме как о продолжении войны. Послы с улыбкой посмотрели на влюбленных, застеснялись и деликатно удалились.
А тем временем Сципион шел по следам Газдрубала. Прибыв в город, из которого незадолго перед этим бежал карфагенянин, римляне несколько задержались, чтобы поблагодарить жителей за добрый прием, а сам проконсул произнес пропагандистскую речь в местном совете старейшин. Но, наспех явив пунийцам благие чувства, они отправились дальше. Почти достигнув вражеской столицы и убедившись, что Газдрубал уже укрылся за высокими стенами этого современного Вавилона, римляне повернули обратно. «Как бы там ни было, а мы все-таки помешали ему собрать остатки рассыпавшегося войска», — подвел итог Сципион. Однако некоторым в ставке полководца этого казалось мало, и они, уже надеясь на окончание войны, предлагали направить в Карфаген делегацию для принятия капитуляции. Но Сципион, верно оценивая силы противника, считал, что ливийская война только начинается, а потому ничего подобного предпринимать не хотел.
Правда, отвергнув советы части легатов, он был вынужден прислушаться к голосу войска. Солдаты, утомленные длинным и будто бы безрезультатным рейдом, подняли ропот. «Уничтожены две армии, вражеская страна, за исключением нескольких крупных городов, лежит пред нами беззащитная, а мы возвращаемся в лагерь с пустыми руками», — говорили они. Некоторые, уже забыв свои недавние страхи, порожденные огромными силами противника, теперь выражали сожаление об устроенном по приказу проконсула пожаре, спалившем вместе с пунийцами почти всю добычу. Уступая их настояниям, Сципион, удлинив путь, захватил несколько небольших городков, и два из них, которые оказали сопротивление, отдал на разорение солдатам. Этот эпизод он попутно использовал для воспитания пунийского населения, показав, что между покорностью и строптивостью лежит дистанция, равная разнице между ветвью маслины и мечом.
Возвратившись в лагерь на побережье, Сципион решил дать войску эмоциональную и физическую разгрузку и устроил празднество, приурочив его к традиционным Марсовым играм. После непродолжительного торжественного ритуала, сопровождаемого жертвоприношением и парадом, воины облачились в гражданские одеяния и возлегли за обильные столы, поставленные прямо на улице среди изб и палаток. На спуске холма было устроено подобие театра, и там весь день давали представления взявшиеся неизвестно откуда мимы и греческие актеры. В перерывах спектаклей на той же сцене показывали аттракционы со слонами, которых захватили в стане Газдрубала. А в это время на другом склоне горы нумидийцы провели показательную охоту на тигров и львов. Во второй половине дня открыли ворота для мирного населения дружественных пунийских городов, и теперь уже римляне продемонстрировали свое искусство перед гостями в турнирах по фехтованию, метанию дротиков, стрельбе из лука и метательных машин.
Сципион с легатами и военными трибунами также пировал на открытом воздухе в живописном месте на краю рощи, частично укрывавшей эту трапезу от нескромных взглядов шатром из ветвей и листьев. Офицеры постарались не отстать от своих солдат и позаботились, чтобы здесь в должном ассортименте были представлены основные развлечения, принятые в аристократических домах италийских городов. Их слух и взоры услаждали юные флейтистки, разомлевшие тела впивали блаженные соки ароматных масел, а умы занимал затейливой болтовней элейский софист, ныне обосновавшийся в Утике. Впрочем, товарищи Сципиона более всего ценили дружескую беседу в собственном кругу, находя в ней самое полное удовлетворение духовных запросов, так как в их среде находились люди весьма разнообразных вкусов, интересов и талантов. Потому в коллективе образованных, но практичных римлян не столько внимали софисту, сколько потешались над ним, считая его бесконечную словесную эквилибристику, например, о «едином» и «многом», бесплодным пустословием. Однако в этот вечер наибольший эффект произвел поэтический конкурс.
