— Записывайте вопросы, — сказал Сципион, — я отвечу потом, а сейчас — сражение!

Он покинул ревизоров и обосновался на заранее подготовленном наблюдательном пункте, где его сразу же окружили легаты.

Все пришло в движение. Громадные массы людей действовали согласованно, как члены одного организма. «Пунийцам» не удалось застать войско врасплох. Когда вражеские лучники приблизились настолько, чтобы атаковать «римлян», их стрелы с тупыми наконечниками ударились о сомкнутые щиты регулярного строя легионов. В следующий момент сразу и на суше, и на море началась битва, проходящая по всем правилам воинского искусства и со всеми исключениями из этих правил, присущими настоящей битве.

В группе Помпония не было дилетантов, всякий римлянин — воин, а каждый аристократ, кроме того — полководец. Однако здесь всем им было на что посмотреть.

Римская военная практика пяти столетий, опыт Фабия Максима, Клавдия Марцелла, Ганнибала, Газдрубала и греческая теория, встретившись в сознании Сципиона, переплавились его волей и талантом в новые формы, суммирующие все предыдущее и одновременно непохожие ни на что существующее. В одном этом игровом сражении было все: «Требия» и «Канны», «Метавр» и «Бекула», «Илипа» и «Новый Карфаген», «Кавдинское ущелье» и «Беневент», «Платеи» и «Граник», «Мантинея» и «Гавгамелы», а на море представало зрелище баталий при Эгатских островах и Милах. В совокупности же во всем происходящем властно звучало нечто новое, в воздухе гремело какое-то, пока неразличимое на слух, но угадываемое душой наименование грядущей битвы, которой предстояло прославить текущий век.

«Римляне», ведомые Публием Сципионом, конечно же, одержали верх. Но далась победа нелегко. Сражение продолжалось с полудня и до заката солнца. Перелом наступил только после морской победы флота адмирала Сципиона Гнея Октавия над эскадрой Лелия, возглавляемой Квинтом Минуцием, когда «римляне» высадили десант в тылу «пунийцев».

Лелий, как полководец, вызвал немалое удивление наблюдателей, поскольку на равных противостоял Сципиону. Множество хитростей применили оба вождя, их дуэль была особенно интересна потому, что они хорошо знали друг друга. Во всем блеске показали себя и легаты, честно поделенные поровну между обеими сторонами. Офицеры с поразительным чутьем реагировали на малейшие изменения обстановки и гармонично сочетали в себе уменье подчиняться и проявлять инициативу.

— Все, пунийцы побеждены, — подойдя на исходе дня к ревизорам, сказал Сципион, — и так будет всегда.

Сенатская комиссия целый час выплескивала похвалы, как фонтан в нимфее — брызги. Добрые слова достались всем. Многие, восхищаясь Гаем Лелием, опять-таки отдавали должное Публию Сципиону, умеющему выуживать таланты не только на Палатине, но и в низинах Рима. На это Публий возразил, что, во-первых, Лелий уже в испанскую войну стал маститым полководцем, а во-вторых, он живет как раз на Палатине с тех давних времен, когда еще скромные Лелии были клиентами Корнелиев Сципионов. Поэтому сегодня, по его мнению, «открытиями» следует считать новых легатов: Квинта Минуция Терма, Луция Бебия, Мания Ацилия Глабриона и Гнея Октавия, большинство которых, кстати говоря, с Авентина.

Между прочим, он похвалил и Марка Порция. Дело в том, что Сципион поручил проштрафившемуся квестору завершающую операцию сражения, и Катону, ненавидящему полководца и по идеологическим, и по личным соображениям, вопреки собственной воле пришлось принести ему в этот день окончательную победу. Причем, поставив в маневрах завершающую точку, эмоционально равнозначную восклицательному знаку, он возвестил об успехе Сципиона и в реальной битве, о его безоговорочной победе над политической оппозицией.

У комиссии больше не было вопросов, не осталось сомнений. Все наперебой восклицали, что только Публий Сципион может и должен одолеть Карфаген. Среди восторгов уже звучали напутствия, полководцу желали добрых знамений и удачи в походе. Настроение посланцев сената передалось легатам, от них — стоящим поодаль младшим офицерам, а затем распространилось на остальное войско. Тысячи людей ликовали, словно на триумфе по окончании войны. Пляска факельных огней, призванных продлить радостный день, усиливала праздничный эффект происходящего.

Улыбался и Сципион. Однако постепенно его лицо потускнело, на него легла тень озабоченности. Шумно смакуя все увиденное в провинции, сенаторы предвкушали в будущем не менее насыщенное времяпрепровождение. То один, то другой из них обращался к Публию с просьбой в последующие дни подробнее ознакомить его с чем-либо из арсенала войска, некоторые даже изъявляли желание вникнуть в греческие науки. Слушая их, Сципион все более хмурился. Наконец он прервал излияния их эмоций, сказав:

— Друзья, из ваших слов я делаю вывод, что вы доверяете мне войну в Африке?

Поспешные возгласы дали ему безусловно положительный ответ.

— В таком случае, как я понимаю, — продолжал Публий, — завтра вы покинете меня, чтобы незамедлительно доложить о результатах проверки в Риме?

Тут сенаторы несколько замешкались, давая знать о своем желании в полной мере насладиться гостеприимством проконсула и чудесами провинции.

— Слишком много у тебя здесь любопытного, Публий Корнелий, хотелось бы подробнее изучить твои достижения, — выразил один из них общее мнение.

— Но есть ли у нас время для этого? Может ли в душе римлянина теперь быть место любопытству? — с нарастающим волнением заговорил Сципион. — Возможно ли думать о чем-то постороннем сейчас, когда Пуниец топчет нашу землю? Пусть не горят Кампания и Лаций, африканцы грабят лишь презренный Бруттий, но они в Италии. Враг уже не душит нас за горло, но держит за ногу; свободнее ли мы стали от того? Убийца десятков тысяч граждан безнаказанно разгуливает по нашей стране и поступью своею тревожит души мертвых, не давая им покоя и в могилах. Их стоны, сливаясь с голосом родной земли, взывают к нам с мольбою решающей победой придать завершение и смысл их прерванным жизням, с небес нисходит возмущенный гул богов: все вокруг пепелит нас гневным взором, позор угнетает нашу честь. Долг перед Отечеством, перед живыми, мертвыми и бессмертными владеет духом любого римлянина, оттесняя глубоко на дно его души все прочие интересы, бесславие закрывает солнце, грязной тенью черня радость жизни. Каждый день бездействия сгущает тучи мрака в наших душах, мы несем в себе боль тысяч соотечественников, она язвит нас днем и ночью. Такая ноша тяжелей любой войны. Так сбросим этот груз на африканский берег, омоем раны Италии славой победы, и очистимся сами, ибо мы не можем считать себя людьми, пока не станем гражданами, но не сможем быть гражданами, пока не освободим Родину!

Такая речь загадочным образом гармонировала со зловеще-величавым мерцаньем факелов в ночи, являя таинство единенья духа природы с вдохновеньем человека. Каждый из сенаторов, глядя в этот момент на полководца, невольно вспомнил бесчисленные слухи о его божественных озарениях и взаимосвязи с Юпитером.

После паузы, наполненной многозначительной тишиной, Сципион мягко сказал:

— Не теряйте времени, друзья, оно нам пока не принадлежит, завтра же отправляйтесь в Рим. Потом я вам покажу вдесятеро больше, чем теперь, у нас будет праздник, но тогда, когда мы его заслужим.

Вечером, несмотря на усталость, Публий пригласил в свой кабинет претора, чтобы обсудить организацию похода. Их совещание длилось до полуночи. Помпоний всегда тяготел к лагерю Корнелиев благодаря родственным связям, в качестве их сторонника он выдвинулся в магистраты, а теперь Сципион расположил его к себе не только как политика и родственника, но и как человека. Поэтому Помпоний всемерно старался помочь Публию и с готовностью поддержал товарища во всех вопросах, касающихся их взаимодействия, будучи в свою очередь горд отведенной ему ролью руководителя тылового обеспечения предстоящей великой операции. Лишь в третью стражу, когда у них уже не осталось сил на государственные дела, они заговорили на темы частной жизни. Марк поведал Публию новости светской хроники и рассказал о его семье.