«Впрочем, — перебил сам себя оратор, — могу успокоить тех, кого одолело презрение к изящной тарентийской тунике нашего славного императора, сводящей с ума сицилийских потаскушек, сообщив, что иногда полководец снимает ее, дабы облачиться в … греческий плащ. Увы, ничего более утешительного добавить здесь нельзя. И такой, с позволения сказать, римлянин ныне ходит там, где несколько лет назад победителем гордо шествовал суровый Марцелл!»

Катон мастерски разворошил в душах сенаторов залежи римского консерватизма в вопросах одежды и поведения и поднял в них пыльную тучу щепетильности. Аудитория дружно загудела возмущеньем.

«Итак, — продолжал Порций, — проконсул и легаты, преобразившись в риторов, поэтов и актеров, наслаждались утонченными прелестями Сиракуз, войско, соответственно поведению офицеров обратившись в разбойничью банду, вкушало чуть менее утонченные удовольствия несчастных сицилийских деревень. Вообразите картину всеобщего экстаза и хмельного благоденствия наших соотечественников в Сицилии! А им вдруг говорят: «Локры». «Какие Локры?» — они уже и о самом Карфагене забыли, а пожалуй, не помнят даже и о Риме, неспроста ведь облачились во все греческое! Им говорят: «Племиний!» А что Племиний, когда они и с Ганнибалом готовы трапезу делить в непритязательной дружбе кубка и тоста! Отныне их идеал — Греция. Но тут нелишне вспомнить, что сто лет назад сами греки, упиваясь роскошью, науками и искусствами, прокутили свое Отечество и расстались со свободой и честью. Чего же нам ожидать от Публия Корнелия? В Испании он запросто якшался с иберийскими князьками, в Сицилии сделался греком, в Ливии станет пунийцем! Так кем же он вернется в Рим? Что он принесет нашему городу? Хотя, думаю, у вас уже созрел ответ, добавлю еще, что я частенько слышал от этого облеченного империем магистрата Римской республики восторги сиракузскими тиранами Агафоклом и Дионисием, естественно, Старшим. Замечу, что от одних тиранов недалеко до других. Путь падения короток. Восхищаясь Дионисием, недолго прийти в умиление и от Фаларида! Так вот, кое-кто, намекая на прозвище Корнелия, говорит, будто Сципион — это посох, спасительный шест, схватившись за который, государство выберется из трясины нынешней войны, но более уместно другое толкование: Сципион — это царский скипетр, потрясаемый над нашими головами, угрожающий свободе римлян!»

— Неужели в тускуланской кузнице так здорово точат языки? — вполголоса промолвил Корнелий Цетег, чтобы разрядить обстановку в своем окружении.

— Так, его натаскали уже здесь, в римских судах, он ведь встревает во все склоки, — отозвался Сервилий.

— Въедлив, как червь.

— Достойный комплимент.

Не дожидаясь, пока стихнет шум, возбужденный выступлением квестора, который, между прочим, не покинул зал, а притулился на боковой скамье, Фабий Максим вынес на сенатское обсуждение предложение срочно вызвать Сципиона из провинции для более детального рассмотрения дела, чтобы затем, если он не предъявит чрезвычайных оправданий, лишить командования.

Кто-то негодовал по поводу описанного поведения проконсула в Сицилии, кто-то возмущался самим описанием. Многие представители сенатского большинства, этого серого преторско-эдильского контингента, прежде расположенные к Сципиону, теперь засомневались в его достоинствах и верности римской идее. В такой раскаленной атмосфере собрания началось поочередное, в порядке старшинства рангов высказывание сенаторов. Однако речи постоянно прерывались, страсти кипели, и заседание пришлось перенести на следующий день.

За ночь воинство Сципиона под управлением легатов — Корнелия Цетега, Марка Эмилия и Квинта Цецилия — собралось с силами и утром широким фронтом пошло в контрнаступление. Сначала раздались голоса, осторожно призывающие сенаторов к преемственности в своих мнениях и к справедливости. «Совсем недавно, в годину жестоких поражений, мы послали юного Публия Сципиона в Испанию в надежде, что ему удастся наладить кое-какое сопротивление пунийцам. Он же в кратчайший срок овладел огромной страной и вверил ее государству, — говорили маститые консуляры. — Потом мы вручили ему высший империй, чтобы он унес кошмар войны из Италии в Африку, и сейчас, как сообщают из Сицилии объективные наблюдатели, Сципион полностью готов к походу, и сами боги добрыми знамениями благословляют нас на эту праведную войну, но мы вдруг меняем собственное решение и на основании чьих-то злопыхательских слов намереваемся поступить с ним чуть ли не как с преступником. Где же логика, где мудрость совета мудрейших?»

Однако эти риторические вопросы служили лишь отвлекающим маневром, они помогали прийти в равновесие взбудораженным душам, которые по закону маятника, вчера качнувшись приступом гнева в одну сторону, сегодня уже естественным образом стремились в другую. Для нанесения главного удара на передовую позицию выдвинулся Квинт Цецилий Метелл. Он вышел перед сенаторами и, демонстративно излучая дружелюбие как к друзьям, так и к врагам, заговорил примиряющим тоном:

«Накануне, отцы-сенаторы, мы погорячились. Повод был. Еще бы! Не часто мы слышим от чужестранцев упреки соотечественникам. А хотя Племиний и италиец, государство несет за него ответственность как за своего офицера».

После этого вступления Метелл долго клеймил позором злодея-легата и оплакивал беды локрийцев, поощряя слушателей в стремлении жестоко наказать первого и щедро воздать добром вторым.

«Но, позвольте, разве спорили здесь вчера о Племинии и Локрах? — вдруг удивился Квинт Цецилий. — Нет, мы почему-то говорили об Африке и Сципионе, — с не меньшим удивлением ответил сам себе Метелл. — Так где же связь? — продолжал он диалог внутри монолога, но уже с более умеренным артистизмом. — А связь весьма искусственная. Понятно, что всех государственных мужей занимает стратегия войны, и те из нас, чья позиция сенатом и народом была признана неверной, ищут повод возвратиться к этому вопросу. Но тогда при чем тут Локры? Да, Племиний — легат Сципиона, но творил он беззакония в отсутствие полководца. Когда людей разделяют значительные расстояния, далеко не всегда один человек может поручиться за другого. Квинту Фабию, самому активному нашему оратору, это должно быть известно лучше, чем кому-либо. Ведь Минуций Руф показал ему, что существуют люди, которые в собственной дерзости не считаются даже с приказом диктатора. Однако мы не вменяли в вину Максиму непослушание его ближайшего помощника, так почему же судим Публия Сципиона за преступление одного из его младших офицеров?

Впрочем, никто и не посмел открыто приписать грехи локрийского гарнизона Корнелию Сципиону, выступающие лишь стремились сгруппировать свои фразы так, чтобы рядом с повествованием о безобразиях в этом греческом городке звучала фамилия проконсула. Но если такие приемы и бросают тень на кого-либо, так только на самих ораторов, ибо обнаруживают их недобросовестность.

Так вот, подходя серьезно к тому, что прозвучало здесь вчера, можно выявить лишь два реальных упрека Публию Сципиону: во-первых, он покинул провинцию без позволения сената, а во-вторых, якобы проводит время в праздности, не занимаясь порученной ему подготовкой к боевым действиям.

Воспользовавшись нерасторопностью Ганнибала, он вернул государству отпавший город. Вспомним, что когда-то мы славили Квинта Фабия за подобный подвиг. Тут Сципион действовал строго в согласии с порядком, поскольку сам оставался в Сицилии и руководил операцией заочно. Но вдруг Пуниец проснулся и со всем войском подступил к Локрам. Ганнибал был близко, а сенат далеко. Что же оставалось делать Сципиону? Спрашивать разрешения сената, дабы успеть на пепелище, оставленное Пунийцем от города? Или же на три дня покинуть замиренную провинцию, которой ничто не угрожало в его отсутствие, и тем спасти тысячи соотечественников, десятки тысяч вновь приобретенных союзников и честь римского оружия? В былое время мы восхваляли полководцев лишь за то, что они сумели избежать разгрома от Ганнибала, а теперь предъявляем претензии за победу над ним…