Наконец все расселись по скамьям, и консул Цецилий открыл собрание. Первым выступил Сципион и рассказал о своих делах во вверенной ему провинции. На удивление самому себе Публий держался легко и свободно перед этим блистательным «собранием царей», как назвали сенат послы Пирра, прежняя робость бесследно растворилась в приобретенном опыте общения с людьми. Результаты осуществленной им кампании выглядели внушительно: его встретили в Испании три войска — двух Газдрубалов и Магона — к которым в скором времени добавилось четвертое, теперь же во всей этой обширной стране не осталось ни одного карфагенянина. Под стать делам была и речь молодого полководца, производившая сильное впечатление.
Друзья Сципиона с гордостью любовались своим товарищем, но внезапно их ошеломил нежданный зигзаг его выступления. Когда уже казалось, что Публий заканчивает речь, он вдруг заговорил о переходе Газдрубала в Италию. По рядам слушавших пробежал ропот недоумения и приглушенным эхом прошуршал под сводами храма, словно сама Беллона выразила удивление поступком своего героя. Но уже в следующий момент все стихли, напряженно слушая докладчика.
Сципион последовательно изложил произошедшие события, потом разобрал все другие возможные варианты развития ситуации и с безукоризненной убедительностью доказал, что выбранная им тактика была единственно верной, а при любом ином способе ведения войны, например, если бы он стал пассивно защищать проходы в Галлию, бросив провинцию, Газдрубал, в конце концов все равно оказался бы в Италии, но уже не как беглец с толпою новичков, а как покоритель Испании во главе победоносного войска.
Но даже после этого Марк Эмилий продолжал считать такую откровенность Сципиона лишь неуместным для политика душевным порывом, вызванным юношеской прямотой. Только позднее, когда Публий под одобрительные возгласы сенаторов закончил речь и началось ее обсуждение, Эмилий понял, что, подняв вопрос о походе Газдрубала и рассмотрев его в нужном ракурсе с исчерпывающей полнотою, он упредил своих недругов и выбил у них последнее оружие. Противники Сципиона выглядели растерянными и выступали неорганизованно. Практически ни одного упрека он не услышал, и его деятельность в провинции единодушно получила высокую опенку. Встал Тит Манлий и от имени сената выразил Публию благодарность за славное деяние во благо Родины. К этому высказыванию присоединили свои голоса и консулы. После них взял слово Марк Эмилий и заострил внимание сенаторов на вопросе о триумфе победоносному полководцу, о чем сам Сципион сказал вскользь, поскольку он не любил чего-либо просить. Тут-то, наконец, проснулась оппозиция и интенсивной деятельностью компенсировала упущенное.
Против присуждения триумфа выдвигались два возражения: во-первых, неполноценность юридического статуса полководца, так как он стал проконсулом, не будучи консулом, и во-вторых, опасение пошатнуть правовой устав государства выдвижением любимчиков, которым с юных лет строят карьеру в обход законов на исключениях из правил, чем создается прецедент, угрожающий будущему спокойствию Республики.
Обе эти мысли исходили от Валерия Флакка, лица своеобразного, имевшего большое влияние в сенате, причем не столько за счет непосредственного участия в делах, сколько благодаря закулисному воздействию на других сенаторов. По своему нраву это был неформальный лидер. В свойственной ему манере он действовал и сегодня. Публий, с самого начала заседания внимательно изучавший характеры и политические ориентации сенаторов, давно уже приметил этого человека с тонкими чертами красивого до приторности, будто нарисованного лица, который не выступал официально, но исподволь дирижировал всем сопротивлением Сципиону. Когда заговорили о триумфе, Валерий с утонченною, как и все в нем, улыбкой бросил реплику: «Эдилиций — триумфатор! Это любопытно!», после чего и возникли прения по поводу отсутствия законной основы для триумфа. А несколько позднее он же подкинул своим сторонникам идею об «опасном прецеденте», промолвив с тою же едкой улыбочкой: «Сначала — проконсульство без консулата, затем — триумф почти что частному лицу, потом, надо полагать, диктаторство по произволу, а уж там и до царства рукою подать…»
От таких колких фраз Сципион в равной мере проникся неприязнью и уважением к своему противнику. Пристально всматриваясь в него, он пришел к выводу, что перед ним человек не подлый, но слишком рьяно ненавидящий политических противников, бесспорно, умный и исполненный столь же утонченного коварства, как и его улыбка, только более искреннего. Но, отдавая должное Валерию, Публий ясно осознавал, чью песню он поет. Не вызывало сомнения то, что Флакк действует не самостоятельно, а следует программе, заданной Фабием Максимом, который при демонстративном пренебрежении к встрече с проконсулом Испании, тайно уделил ее подготовке немало внимания. Верный себе, знаменитейший Медлитель теперь пытался приостановить Сципиона. Его нрав Публий угадывал во многих поступках своей сегодняшней оппозиции. Так, например, вторая реплика Валерия лишь в части стиля принадлежала ему самому, тогда как автором мысли, конечно же, являлся Фабий.
Тем временем Марк Эмилий настойчиво и многословно требовал триумфа. Его поддерживали Корнелий Цетег и Квинт Цецилий.
Сципион пришел к выводу о равенстве противостоящих сил. При желании он, вероятно, мог бы добиться успеха, но ему не следовало выкладывать все козыри по этому, второстепенному для него поводу. Он знал, что триумф не уйдет от него, считал его непременным украшением своей жизни, а потому не был особенно привередлив в вопросе времени исполнения этого желания. Публий решил отступить сегодня, дабы сберечь собственное «войско» в целости и сохранности и успеть занять выгодную позицию для следующей, более важной политической битвы. В разгаре дебатов он попросил слова и сказал:
— Не для себя ныне желал я триумфа. Мне не нужны почести, в обоснованности которых кто-либо будет сомневаться. Я стремлюсь к такому триумфу, когда ни один человек во всем земном круге не сможет его оспорить. Мне лишь обидно за своих солдат. Они доверяли мне, не интересуясь, исполнял ли я ординарную магистратуру или нет, они карабкались на высочайшие стены испанского Карфагена, шли за мной в бесчисленных сражениях, не спрашивая о том, был ли я консулом или нет, и поверженных карфагенян не воскресила та мысль, что их победитель не исполнял официального консулата. Но, если среди вас, отцы-сенаторы, нашлись сомневающиеся, я отказываюсь от претензии на триумф. Однако основой для моего решения является не перевернутая и демонстративно выпяченная поверх сути буква закона, а тот факт, что в Италии все еще стоят полчища вражеских наемников, и Карфаген до сих пор гордится давними, порядком выцветшими победами Ганнибала, а не проклинает их. Для меня не может быть праздника, пока Отечество несвободно!
— Ай да, Корнелий, даже собственную неудачу он обратил себе на пользу и победил нас своим поражением! — воскликнул Валерий Флакк, и в его тонкой улыбке впервые проскользнуло что-то теплое и живое.
Но Валерия уже никто не слушал. Едва официальная часть собрания завершилась, Сципиона плотным кольцом обступили и друзья, и недруги, засыпая его поздравлениями и вопросами об испанской войне, иберийских народах, о путях их привлечения к культуре цивилизации, и о перспективах в борьбе с Ганнибалом.
Возвращаясь вечером в лагерь, Публий с удивлением обнаружил, что толпа его восхвалителей у ворот весьма поредела. «Ах, так это реакция на отказ мне в триумфе! — не совсем сразу догадался он. — Они в таком решении сената увидели признак опалы. Ну и быстро же у нас распространяется информация!» Однако оставшихся Сципион поприветствовал более сердечно, чем утром, понимая, что теперь перед ним в основном люди честные.
Прибыв на место, Публий собрал солдат и откровенно рассказал им о совещании в храме Беллоны. Но при этом он объяснил свой поступок с добровольным отказом от триумфа, когда мнения сенаторов разделились, в более доступной им форме, заявив по этому поводу, что лучше самому отречься от чего-либо, чем дожидаться, пока у тебя отнимут это силой.
