После встречи Диофанта и посещения иеродулами-танцовщицами корабля заморских гостей веселая компания возвратилась в храм Афродиты. Оронт и его два товарища покатывались со смеху, вспоминая подробности встречи. Они слезли с коров, которых сразу же увели храмовые рабы, и прошли в храм. Там уже щебетали девушки, отдавая хозяйке то, что заработали.

– Что-то мало, – ворчала жрица, ссыпая деньги в кошель, – и все больше медь… Фи! Эти солдаты платят за любовь и радость медью!.. Скареды, варвары!.. Где же их добыча?..

– О величавая и дородная! – с комической торжественностью произнес Оронт, появляясь в дверях. – Три коровы посвящают храму раб Афродиты Оронт и его пьяные друзья! Ты жаждешь, как всегда, золота? Вот оно!

С этими словами гуляка бросил к подножию идола горсть золотых монет, которые запрыгали по полу веселыми искорками. Все, включая и Синдиду, кинулись собирать деньги. Жрица кряхтела, ползая на четвереньках, и бросала сердитые взгляды на девушек, боясь, что какая-либо из них припрячет золотой. Оронт подмигивал Зенону и Форгабаку. Все трое смеялись.

– Поглядите, братцы мои пьяницы, – восклицал Оронт, – как шустры и резвы эти девчонки! Зато Синдида напоминает старую больную жабу. Она еле поворачивается. А ведь было время, когда и ты, Синдида, была проворна и мила, как они. Ползай по полу, может, растрясешь жир свой. Поторапливайся, однако, а то мы голодны как волки и можем разорвать тебя на части и сожрать! Хотя я уверен, что потом страдали бы желудками от твоего жидкого сала.

Оронт был сказочно богат и щедр. Из него буквально лились деньги в бездонный карман жрицы, а оттуда в тощую государственную казну, не брезгающую никакими доходами. Поэтому откупщику позволялось почти все. Он был вдов, одинок и коротал свое время в обществе пьяниц, дородной жрицы и ее юных служительниц.

В уютном уголке трапезной все трое жадно чавкали, поедая сочные пирожки с хрустящей начинкой. Сальными губами прикладывались к глиняным кружкам и пили подолгу, отрыгая и отдуваясь. Синдида сидела поодаль и добродушно отвечала на их вопросы. Девушки окружили свою хозяйку и с видом утихших шалуний прижались к ее дородным, пропотевшим за день телесам, обнимали ее обнаженными руками.

– Ох и горячие вы, баловницы! – старалась освободиться Синдида. – А ну, отлепитесь от меня! Идите вон Оронта да Форгабака обнимайте!

– Слушай, Оронт, – говорил пьяный Форгабак, – теперь о тебе весь Понт будет знать, право! Ты встретил Диофанта не хуже, чем римляне встречают Вакха в дни вакханалий!

– И о твоем богатстве всюду пройдет слава, – вяло, совсем засыпая, промямлил Зенон, – ибо кто богат – тот и знатен! Береги свое богатство. Кончится твой запас золотых – тогда эта старая ведьма не даст тебе не только пирогов и удовольствий, но не пустит и к порогу храма.

– Фу, какой ты нехороший, каркаешь, как ворон, – поморщилась Синдида, сдерживая лукавую усмешку. – Не такой Оронт человек, чтобы гулять на последние. Не так ли?

– Правильно ты сказала, как сама богиня! – икнул во весь рот Оронт. – Дай я обниму тебя, старая крыса! Сегодня никуда не пойду от тебя!

Откупщик был сильно пьян, его лицо покрылось обильным потом, рот был измазан начинкой пирога. Но его задели слова Зенона.

– Зенон хотя и считается философом и был воспитателем царевича, а дурак! Клянусь головами Кабиров, что дурак! Он воображает, что его бездонная утроба так велика, что он может проесть и пропить все мои деньги. Нет!.. А это ты видел?

С этими словами он вытащил из-под полы сумку и высыпал ее содержимое на стол. Золотые и серебряные монеты горели, как раскаленные. Это было целое состояние. Глаза Синдиды вспыхнули алчностью. Форгабак стал глотать воздух, причем его толстая, складчатая шея странно вытянулась, а кадык беспокойно запрыгал под кожей. Лишь Зенон и девушки сохраняли спокойствие и безразличие. Философ дремал, а девушки были равнодушны к чужому золоту, так как оно в любом случае в их руки не попадало.

– Это разве все?.. Это не все! Смотрите, вот расписки, закладные! В каждой из них – судьба человека, а то и целой семьи! Захочу – и все эти люди станут моими рабами! Но я не спешу – у меня есть золото. И здесь и там! – он хлопнул рукой по деньгам и показал пальцем в сторону. Потом вытащил из-за пазухи еще кучу долговых обязательств, уже пожелтевших от времени.

– А эти расписки оставили мне дед и отец. Я взыщу по ним в свое время, не сейчас, ибо на них растут и растут проценты. Я гуляю, а проценты растут! Ха-ха-ха! Мое богатство не уменьшается, а растет!..

Он упал головой на груду денег и документов и захрапел. Синдида и Форгабак переглянулись.

– А ну, идите мыть посуду, да и спать пора, – сердито сказала жрица своим помощницам.

Наутро веселые гости Синдиды еще спали после вчерашней попойки, но хозяйка уже проснулась и руководила уборкой помещений. Оронт спал на лавке. Его деньги и драгоценности, расписки и закладные были тщательно собраны и засунуты ему за пазуху. Но Синдида была в особенно хорошем настроении. Форгабак тоже поднялся и с благодушным видом сидел у стола, потягивая вино из кувшина. Он чувствовал себя недурно, только голова гудела с похмелья.

Девушка подбежала к хозяйке. В одной руке она держала веник, в другой помятый листок папируса.

– Что это?

– Нашла на полу.

Синдида взяла папирус так, чтобы не заметил Форгабак, вышла на кухню и там с трудом прочла его. Задумалась и, помедлив, свернула документ трубочкой, после чего спрятала его в пустую амфору, стоявшую на полке.

– Иди и никому не говори, что нашла, – наказала она уборщице.

Направляясь в столицу Боспора, понтийцы думали, что Пантикапей едва ли намного лучше и больше Херсонеса, а царя боспорского представляли полуварваром, не имеющим представления о той пышности и утонченности, которые царили в окружении молодого Митридата Понтийского.

Они ехали сюда, как горожане в деревню. Кроме того, победа над Палаком, триумфальные почести в освобожденном Херсонесе вскружили головы заморским победителям. И они были раздосадованы и уязвлены тем, что их встретил здесь всего один человек, если не считать толпы и процессии пьяного Оронта.

Однако все оказалось заранее продуманным. Перисад вполне резонно считал, что встречать на пристани лично он мог бы только самого Митридата, как независимый монарх. И поэтому послал на встречу Диофанта одного из высших придворных, богатейшего и знатнейшего гражданина Боспора – Саклея, сына Сопея.

Едва они миновали веселые места возле порта, как иные картины замелькали перед глазами.

После неудержимого веселья и вакхических плясок счастливых граждан стольного города поражало многолюдство нищих, что протягивали прохожим деревянные чашки. Понтиец брезгливо отворачивался от отвратительных лохмотьев и мутных взоров, но тут же наткнулся на колонны рабов-кандальников, ужасающе заросших волосами, худых и черных. От них на полверсты разило удушливым запахом рыбной гнили, а блестки рыбьей чешуи на их лохмотьях и гнойные раны на жилистых босых ногах говорили, что это те самые работники, которые приготовляли и грузили рыбу на корабли, отправляемые в Синопу.

Мерно звякали ржавые цепи. Рядами шли конвойные стражи с копьями наперевес. Рабы бросали угрюмые взгляды, словно затравленные звери, готовые броситься на своих поработителей.

Откуда-то донесся хватающий за душу не то стон, не то похоронный гимн. Что это?.. Диофант оглянулся. Это пели гребцы на его собственном корабле.

Далее город становился более чистым, хорошо отстроенным и привлекательным своими мощеными улицами и двуликими гермами на перекрестках.

Саклей провел гостей через ворота акрополя к царскому дворцу, перед которым уже волновалась пышная толпа советников и вельмож, разодетых в скифские яркие кафтаны, картинные многоскладчатые эллинские гиматии и более короткие плащи-хламиды, вошедшие в моду со времен великого Александра.