– Ты хочешь сделать мою дочь гетерой? – в ужасе отшатнулся Фений.

– Фи, какие вещи ты говоришь!.. Не гетерой будет твоя дочь, а жрицей богини любви! Это же прекрасное посвящение.

– Не все ли равно, гетера или жрица любви!

– Ты удивляешь и сердишь меня, нечестивец. Гетера – это женщина, соблюдающая свои интересы и корысть. А жрица – служит богине… Не желаешь – дело твое. Но боюсь, что все вы, в том числе и Пситира, станете рабами. Форгабак же для того и вмешался в дело, что давно присматривается к твоей дочери. Он рассчитывает получить ее при распродаже в рабство твоей семьи.

Фений схватился за голову. То, что говорила жрица, звучало как похоронный вопль над всей его жизнью и многолетними трудами.

– И я удивляюсь таким родителям, – продолжала Синдида, – которые согласны отдать свое дитя на поругание такому скоту, как Форгабак, да лопнет его печень! А вот посвятить дочь богине, где она будет выполнять лишь чистую работу в храме и помогать во время жертвоприношений, не соглашаются.

– Не могу, Синдида, не могу!.. Не знаю, что делать!

– Думай… Ведь завтра придут агораномы и распродадут все имущество твое. А как поступят с тобою и детьми – покажет само дело.

– Пусть меня продадут в рабство, но не детей, не дочь!.. Я отрекусь от нее!

– Куда же пойдет Пситира, когда у нее не будет отца? В рыночные гетеры? И ты, нося ошейник, будешь видеть, как дочь твоя гуляет с пьяными матросами и рабами… Какой же ты изверг, Фений! Не думала, не думала я!.. Ведь не иеродулой будет она, а посвященной богине. А посвящение богам даже рабов делает свободными.

– Понимаю, понимаю, Синдида, ты добрая женщина. Но боюсь, что там она невольно станет гетерой.

– Фу, какой ты непонятливый! Гетерами становятся те, кто к этому стремится. Разве я стала гетерой, хотя вот уже двадцать лет служу Афродите?

Удивленный и озадаченный Фений поднял глаза на жрицу, которая смотрела на него с простодушием истинной невинности.

– Но если Оронт или Форгабак явятся в мой дом и будут брать все за долги, то они увидят, что Пситиры нет. Защитит ли ее храм твой? Форгабак пользуется поддержкой влиятельных людей.

– Об этом не беспокойся. Не только ее, но и имущество твое никто не посмеет тронуть. Достояние твое останется неприкосновенным.

Фений протянул руки.

– О Синдида, да может ли быть такое? Не смеешься ли ты над несчастным? Чем же ты поручишься, что будет так?

– Чем поручусь?.. А вот этим!

С этими словами жрица достала из складок своего гиматия желтый папирус, в котором Фений смог различить злополучную долговую расписку, выданную его отцом Гермогену.

– О! – только и мог сказать он.

– Как только девушка будет посвящена, ты сразу же получишь расписку на руки и сам уничтожишь ее. Не сделаешь этого – я, по условию перед богиней, должна передать расписку в руки Оронта. Тогда…

Фений прекрасно понимал, что будет тогда.

– А не вернуть ее Оронту – могу ли я, Фений, – с видом лицемерного сокрушения покачала головой Синдида, – разве богиня простит мне это? Когда она так возлюбила дочь твою и ждет не дождется, чтобы она стала ее жрицей! Знаешь, – Синдида снизила тон, – я старею, и недалек день, когда я оставлю этот мир. Куда меня определит Афродита на том свете – не знаю. Но она не простит мне, если я не оставлю после себя достойной. Кто знает, может, этой избранницей и окажется Пситира, если сумеет угодить богине.

То, что говорила и обещала жрица, а также вид злосчастной расписки подействовали на Фения так убедительно, что он, успокоившись, уже не видел в посвящении дочери ничего страшного. Быть воспитанницей, посвященной храму, а затем его жрицей совсем не так плохо, если представить другую перспективу – разорения, рабства, а для дочери участь наложницы противного танаита.

– Ну что ж, – жалостливо протянул Фений, – я верю, что ты добрая женщина и желаешь мне добра, а дочери моей – счастья. Пусть Афродита Пандемос будет нашей посредницей. Она накажет тебя, если ты обманешь меня. У меня нет другого выхода… я согласен.

На лице Синдиды расплылась самодовольная улыбка. Она облегченно вздохнула и, снисходительно кивая головой, протянула с тем особенным елейно-лицемерным оттенком в голосе, какой свойствен лишь служителям культа:

– Истина проникла в твой темный мозг, богиня просветила тебя незримо. Я знала, что ты доступен истине. Поверь, друг, что я была бы огорчена, узнав о крахе всей твоей семьи и полном твоем разорении. Теперь ничего не бойся.

– Дай мне расписку, – взмолился Фений, – ведь дело-то решено!

– Получишь, получишь, мой милый, – ответила тем же тоном жрица, пряча документ в бездонные тайники своего платья, – но тогда, когда девушка послужит богине, а затем Афродита через откровение передаст, довольна ли она ею, а потом ты придешь в храм и всенародно посвятишь дочь свою вечному служению богине.

– Но они меня разорят раньше этого! Они же придут сегодня или завтра! Кто заступится за меня? Сила, а значит, и закон в их руках.

– Гони в шею! Без расписки их иск – грубое вымогательство, за которое они ответят. А расписка-то – вот она!

Синдида с торжествующим смешком похлопала себя ладонью по необъятному бюсту.

– А девушку отправляй со мною сейчас же, я ее так спрячу, что Форгабак и не догадается, куда она девалась.

– Но что мне делать, если Форгабак явится с агораномами?

– Я скажу старшому рыночных людей Атамазу, и он пришлет воинов, которые станут на страже твоего дома именем всех богов боспорских. Пусть попробует Форгабак потягаться со мною. А расписки у них нет и не будет!..

С этого дня Притира исчезла под сводами старого храма, присоединившись к другой пленнице, в которой она с изумлением узнала опозоренную богачку Гликерию, родственницу всесильного Саклея.

Посольство Саклея в Неаполь не было продолжительным. Он возвратился довольно скоро, зная, что его с нетерпением ждали в царской ставке. От его усилий могло зависеть, куда повернет свои орды Палак, – на Херсонес или против Боспора.

Старик даже не заехал домой, поспешил во дворец. Он привез успокаивающие вести. Палак был намерен повторить ошибку прошлого года и опять собирался штурмовать Херсонес. Это сообщение вызвало вздох облегчения у царя и его приближенных. Война со Скифией если не исключалась полностью, то оттягивалась на неопределенное время.

Но как Саклей, так и Перисад хорошо понимали, что хотя опасность вторжения скифов несколько отодвинулась во времени, но в сердце Боспора продолжает зреть и разрастаться недовольство. Городские рабы и крестьяне готовы начать беспорядки. Небывалое напряжение грозило взрывом. Гидра рабского бунтарства продолжала жить и действовать.

В акрополе не хватало единства. Саклей с горечью и гневом убеждался, что личные происки царицы против него возобладали над интересами государства. По ее вине оставались несхваченными многие из подозрительных рабов. Она сумела убедить царя в своей правоте, унизить в его глазах дочь Пасиона и этим опорочила и его, Саклея, доброе имя. Царь опять во всем соглашался с Алкменой, не понимая истинного положения дел. А рабский заговор оставался нераскрытым.

«Кого боги хотят погубить – у того они отнимают разум», – думал старик.

Исполненный досады, озабоченный, он вернулся в свой городской дом, заранее зная, что его ждет здесь. Алцим с трепетом встретил отца, так как был уверен в его немилости. Несколько дней назад он, упав перед царицей ниц, заплатил за Гликерию сказочную цену и взял девушку в отцовский дом. Таких денег никогда не платили за рабынь, даже более красивых, чем дочь Пасиона. Как бесновался Олтак! Он тоже хотел приобрести Гликерию. Но царица с демонической улыбкой отказала ему, приняв от Алцима шкатулку полированного дерева, наполненную золотыми монетами.

Теперь Гликерия в своей комнатке в верхнем этаже дома, ей служит верная Евтаксия. Алцим много раз пытался поговорить с девушкой по душам, но всегда наталкивался на холодное молчание и полную замкнутость новообращенной рабыни.