Его встретил главный эргастериарх Кефалон, уже немолодой мужчина с низким лбом и косматыми бровями, смотрящий хмуро и озабоченно. Он весь был осыпан перламутровыми блестками чешуи, одежда его провоняла рыбным духом. В руках держал увесистую палку.

– Как идет работа?

– Порченой рыбы нет. Успеваем. Но трудимся очень много. Надсмотрщики совсем запарились. Воины-стражи почти не отдыхают. Сам вот бегаю всюду с палкой. Вчера оступился и упал в засолочную ванну.

– И что же?

Кефалон оглянулся и, снизив голос, сообщил:

– Сделали вид, будто не заметили этого. А когда я закричал, двое подошли не спеша и спросили, что мне угодно. Я им говорю: «Помогите выбраться, скоты!» Тогда они также не торопясь пошли за шестами и протянули их мне: вылезай, мол, сам. Я вылез. Никто не подошел отряхнуть меня, выжать рассол из платья.

– Распустили, распустили работников. Смотри, Кефалон, как бы тебе не пришлось ответить за плохую работу. Что рабы-то? Ворчат, возражают, требуют отдыха?

– Некоторые – да. А большинство – другое. Больше шепчутся между собою, а подойдешь – расходятся.

– Ага! Пойдем посмотрим. Аорс, иди справа от меня и будь настороже. Позови, Кефалон, двух сильных стражей.

Окруженный охраной Саклей вошел в рыборазделочное отделение, где за длинными столами стояли сотни человек, вооруженных короткими ножами. Они вспарывали более ценную крупную рыбу, быстро отделяли требуху, что шла на приготовление соусов, а тушки бросали в корзины, которые по мере их наполнения уносились в засолочные отсеки.

– Работать! – загремел Кефалон.

Это означало, что ни один раб не смеет повернуть голову назад или отвлечься от дела, не рискуя подвергнуться жестокому наказанию.

Саклей окинул взглядом быстрых глаз все, начиная от потолка, сплошь покрытого зелеными мухами, до пола, залитого зловонной грязью, в которой утопали ноги рабов, копошились белые черви и изредка шмыгали огромные косматые крысы. Крыс в сараях было так много, что они тысячами ходили на водопой, и никто не смел помешать им. Они растерзали бы каждого, кто посмел бы преградить им путь.

По дощатому настилу между столами ходили надсмотрщики, вооруженные не бичами, как это было принято на кораблях, где гребцы сидели прикованные к веслам цепями, но гибкими палками. Впрочем, палки в эти дни редко пускались в дело, надсмотрщики боялись нарушить ход работы, а также опасались ответных действий со стороны обозленных рабов. Тем более что вооруженная охрана сюда не заходила, располагаясь вокруг зданий. Там под навесами коротали время целые отряды воинов. Они занимались россказнями, играли в кости, тайком приносили и распивали вина.

Численность вооруженного люда, занятого охраной рабов и обеспечивающего своим присутствием успешность подневольного труда, с каждым годом разбухала все больше. Саклей вспомнил былые годы, когда было достаточно одного человека с копьем, чтобы внушить страх и усердие ста рабам. Сегодня его поразило многолюдство охраны, что, ничего не делая, ест, пьет, получает одежду и жалованье. Хотя продуктивность рабского труда не выросла, но падает с каждым днем.

Открыв двери в засолочное отделение, Саклей вначале чуть не упал – от тяжелого воздуха захватило дыхание. Потом его поразило иное. Он ушам своим не поверил, услыхав громкий и дружный смех. Немолодой раб, совершенно лысый, с курносым лицом сатира, весь покрытый блестящей рыбьей чешуей, одетый в невообразимое рубище, катался в диком хохоте по грязному полу, держась за живот.

Остальные рабы, оставив работу, вторили ему дружным смехом.

– Что это такое? – остановился пораженный и испуганный Саклей.

Смех рабов в этом аду казался чем-то противоестественным, вызывал чувство тревожного недоумения.

До входа Саклея никто из рабов не догадывался, зачем срочно вышел надсмотрщик. Но все были рады его временной отлучке, сразу прекратили работу и, сбившись в одну кучку, оживленно заговорили.

– Слушайте, слушайте! – поднял руки молодой раб, морща в улыбке серо-бледное лицо. – Палак уже захватил западные порты и бьет всюду проклятых греков, как сокол мелкую птицу!

Он оглядел всех своими яркими глазами, из которых так и струилось молодое стремление жить и действовать, добиваться успеха и человеческих радостей.

– Я успел все узнать, пока сдавал рыбу на царскую кухню. Там меня заметила одна кухонная работница. Она вынесла мне кусок пирога с мясом, масло так и течет! Право, не вру! Я ел, ел, пока живот не раздуло. А потом я пил…

– Да говори ты дело, Бандак! – раздался спокойный и сильный, как труба, бас пожилого Абрага, старшего среди рабов. Он являлся судьей в спорах, вступался перед начальством за неопытных работников, делил кашу и луковицы поровну между всеми. Его уважали и побаивались, так как Абраг имел тяжелую руку, жесткую к тому же, как лошадиное копыто. Когда не хватало слов для внушения, он не стеснялся прекращать пререкания хорошим подзатыльником.

– Да, да, дядя Абраг, я говорю дело! Херсонес, по одним разговорам, уже сдался, а по другим – согласился на полную сдачу царю Палаку!..

Все зашумели. Черные, провонявшие рыбой царские невольники сгрудились вокруг рассказчика, их сердца бились возбужденно, груди начинали вздыматься от внутреннего волнения. То, что говорил Бандак, казалось солнечной сказкой.

– Говорят, что во всех западных портах рабы освобождены!.. Греки сами метут улицы, ломают камень и солят рыбу. А рабы пьют вино, едят жареное мясо и спят на мягких постелях с женами бывших хозяев!

Громкий взрыв одобрительного смеха был наградой рассказчику.

– Вот это истинная свобода!.. Так и надо проклятым!..

– Мало заставить хозяев мести улицы и работать – их надо убивать! Убивать!!

Коренастый, обезьяноподобный Мукунаг выскочил на середину кружка и, скрипя зубами и ворочая глазами, воспаленными от соли, угрожающе потрясал огромными кулаками:

– Убивать их, убивать!

– Подожди, Мукунаг, – рассмеялся легкий душой Кукунаг, друг Мукунага. – Кого убивать-то? Рыбу? Она уже убита. Вшей? Так это ты успеешь сделать вечером. А хозяева наши еще сильны. Их не убьешь.

– Палак помог освободиться рабам Херсонеса! Поможет и нам!

– Тише вы! – пробасил Абраг, прислушиваясь, – Накликаете беду на свою голову.

Но рабы не хотели слушать своего старосту. Так приятно было чесать больное, зудящее место. Так сладко говорить о мести, о свободе, о царе-освободителе Палаке, что грядет с запада!

– Что еще слыхал? Говори, не медли, скоро вернется надсмотрщик.

– Будто после Херсонеса Палак обязательно двинется на Пантикапей. Всех освободит, а город отдаст на разграбление рабам и воинам!

– Ого!

– А если так будет, – весь извивался от вожделения Бандак, – я сразу же себе одежду добуду, красивую и богатую. Оружие нацеплю, как у царевых слуг, и буду гулять, пить!.. Девок соберу толпу!.. Э-эх!..

Новый взрыв хохота. Рабам казалось, что вместе со словами веселого Бандака солнце заглянуло в мрачный рыбозасолочный сарай.

– Вот растрясти бы наших! Надсмотрщика я кормил бы солью до тех пор, пока он не лопнул бы. И хамсы ему в рот, гнилой!

– Хо-хо! А воды не давать!

– Не давать!..

Все зашумели одобрительно. Жажда всегда мучила рабов. Они страдали болями в животе, многих рвало кровью. Рабочие-засольщики выделялись особо бледными лицами, худобой и изможденностью. Дело было в том, что надсмотрщики давали воду во время работы в самом малом количестве, а вносить с собою хлеб или печеную репу, обычную пищу рабов, совсем не разрешали. Это не являлось бесцельной жестокостью. Такой режим уменьшал количество рыбы и требухи, особенно же икры ценных сортов, поедаемых рабами. Однако голодные работники ели рыбу, терзались жаждой, портили себе желудки и проклинали хозяев за их бессердечие.

«Не ешь рыбы – не будешь болеть!» – спокойно отвечали царские приказчики.

– А я, – опять вмешался Мукунаг, – поджег бы вот эти проклятые сараи. Пусть горят вместе с крысами. А надсмотрщиков связал бы и оставил здесь на столах – чтобы изжарились!..