Тот подтвердил. Они удалились.

К храму подошел, покачиваясь, Зенон, одетый в полинялую хламиду. Он наблюдал торговую сделку и сейчас смеялся от души. Бывший воспитатель обрюзг и еще больше постарел, но одутловатость серого лица, свидетельствующая о постоянном пьянстве, скрадывала его весьма преклонный возраст. Жрец встретил его приветливо, ибо Зенона знали и уважали, как человека, близкого ко двору в прошлом и живущего царскими подачками сейчас.

– Вы видите, о люди, – тоном наставника громко произнес старый гуляка, – как многие рвутся скорее найти себе доброго пастыря, кормильца и хозяина! Ибо у рачительного господина раб сыт, одет и доволен своей долей. А предоставленные себе простые люди и варвары не умеют построить свою жизнь, не могут сорвать с дерева счастья его плоды, использовать жир и сок земли. Они нерадивы, когда сеют и жнут, расточительно расходуют те запасы, что заготовлены на зиму, пропивают зерно, не думая о завтрашнем дне. Они подобны птицам, что клюют и раскидывают ногами корм, не ведая, чем и как будут жить завтра. И вот дальновидные из них, понимая, что смогут жить лишь под десницей мудрого и строгого господина, сами идут в рабство. Великий мудрец Аристотель сказал, что рабство есть справедливость богов. Как боги властвуют над жизнью всех людей, так избранные являются господами всех, кто ниже их. В основе рабства лежит не сила, а взаимопомощь между мудрым и тем, кто рожден со слабой головой, но с сильными руками…

Слова его разносились по площади, и толпа вокруг стала быстро расти. Зенон с видом пророка воздел свои отекшие руки и поднял вверх мутные от пьянства глаза.

– Истинно! – заключил жрец, склоняя лысую голову. – Твои речи, Зенон, всегда мудры и угодны богам!

– И толстобрюхим архонтам! – раздался в тишине резкий голос.

Все вздрогнули. Жрец вскинул голову и стал шарить глазами по лицам случайных слушателей. Зенон выпучил глаза с красными белками.

– Что?.. Кто сказал?..

– Я сказал!.. Хлеб у народа отняли да Митридату послали! Теперь ждут Митридатовых солдат – народ усмирить! А то голодные могут взбунтоваться… Астрагал в рабство пошел не потому, что там хорошо, а потому, что детей накормить хочет. И от семьи отрекся, чтобы дети свободными остались, а не попали в рабский хомут. А ты, старый пьяница и развратник, смеешь говорить, что в рабстве хорошо! Видно, за амфору вина ты давно продал свою душу и грязное тело! А еще ходишь на моления единого бога!.. Наши прадеды не знали рабства, это эллины принесли его на нашу голову вместе с роскошью и дорогими винами. Не так ли, братья сатавки?..

Это говорил высокий человек, одетый в лохматые шкуры. Черное от загара и ветра лицо, вытянутое по-лошадиному, выдавало в нем человека, живущего у степного костра. В руках он держал копьецо.

Толпа зашумела, зашевелилась, как растревоженный муравейник. В лицо Зенона полетели оскорбления. Жрец поспешно отступил к храмовому входу, мигнул иеродулу в синем хитоне и приказал ему бежать за рыночной стражей. Зенон засопел, одутловатое лицо его из синюшне-серого превратилось в землистое.

– Чужеземцы съели хлеб наш! Всё вывезли!

– Последние запасы выгребли!.. Оголодал народ!.. Хлеба уже нет, а впереди зима. Как жить будем?.. Все умрем с голоду!..

– Фракийцы наш хлеб везут, Митридат – везет, дандарии жрут наш хлеб! Почему царь не прогонит всех нахлебников?

– А потому, – резко и громко отозвался высокий человек в шкурах, – потому, что царь Перисад продал свое царство и всех нас Митридату!

– Как продал? Что он говорит? Разве может царь продать народ свой?

– Не может, а уже продал! Для этого и Диофант приезжал. Теперь ждите Митридатовых солдат, они с вас две шкуры сдерут, мясо с костей снимут!..

– О боги, страшные слова говорит этот человек!..

– Довольно, расходитесь, вон уже бегут стражи!

– Спасайтесь!

Со стороны порта к храму бежала толпа рыночных уборщиков. Впереди размахивал палкой Атамаз. Толпа поспешно рассыпалась кто куда. Высокий человек, что произносил поджигательские, бунтарские речи, исчез в переулке.

– Что случилось? – спросил Атамаз, хмуря брови. – Почему стражу звали?

– Ловите бунтарей, ловите! – волновался жрец, показывая пальцем.

Но ловить было некого, толпа разбежалась.

– Ну хорошо, – решительно кивнул головой Атамаз, узнавши, в чем дело, – мы разыщем этого бунтаря, не уйдет!.. Эй, за мною!

Зенон, тяжело ступая ревматическими ногами, спешил скрыться в храме Синдиды. Народных волнений он боялся страшно и проклинал себя за неудачное высказывание перед толпой.

Не все поступали как Астрагал. Многие, вместо того чтобы продавать самих себя, торговали детьми. На понтийские корабли, что грузились хлебом, толпами, как козлят, загоняли малышей, преимущественно мальчиков, купленных по неслыханно дешевой цене.

К акрополю пришло около сотни изможденных голодом, разорившихся селян. Их никто не купил бы порознь, как истощенных, негодных к труду. Они решили обратиться к милости самого царя. Каждый имел на шее петлю в знак того, что идет к царю в полное и вечное рабство за кусок хлеба. Просители стали на колени и затянули что-то нудное, наподобие похоронного плача, и протягивали худые руки в сторону ворот акрополя.

Бывало, таким несчастным цари раздавали хлеб, желая показать свою щедрость. Перисада Пятого лишь встревожил этот наплыв голодных. Гневаясь, он думал, как поступить. Повелел разыскать Саклея. Но царица предупредила своего супруга. Она позвала Олтака и отдала ему приказание действовать. Через несколько минут ворота акрополя со скрипом раскрылись и сотня конных дандариев с гиком врезалась в толпу. Многих задавили насмерть, перекалечили, исхлестали нагайками. Голодающие с криками метнулись прочь, но одумались, обернули свои лица, на которых отражалась уже не мольба, но озлобление и обида. В дандариев посыпались камни. Слух об этом событии сразу облетел все закоулки города и вызвал различные суждения. Одни возмущались, другие качали головами, полагая, что царь поступил неосторожно. Тем более что дандариев в городе ненавидели, как чужаков и царицыных псов.

Олтак вернулся к царице с изрядным синяком на лбу, взъяренный, тяжело дыша. Он просил разрешения разослать по городу конных воинов для розыска «бунтарей». Но царица не решилась на такое. Направилась к Перисаду. В покое царя увидела суку с двумя щенками, что прыгали и визжали на ковре к великому удовольствию государя.

Перисад всегда любил животных больше, чем людей. Увлекшись развлечением, он не заметил Алкмены. Та кашлянула. Царь поднял голову – и сразу стал серьезным и усталым на вид. Он увидел, что черные глаза супруги мечут искры и она готовится сообщить ему что-то неприятное.

– Хитрые и подлые люди. – с раздражением начала царица. – Твои помощники распустили народ! Варвары не хотят работать, смеют требовать хлеба у самых ворот твоего жилища!

– Я знаю это и готовлюсь принять решение.

– Мною уже приняты меры…

Царица рассказала о том, что произошло и как дандарии встретили отпор со стороны толпы. Перисад заволновался, и его лицо задергалось, рот раскрылся, блеснули зубы.

– Напрасно, – произнес он, стараясь сохранить спокойствие, – напрасно ты сделала это. Такие поступки лишь раздражают народ и выставляют царскую власть в дурном свете. И я прошу тебя, дорогая супруга, не вмешиваться в мои отношения с народом.

Временная слаженность взаимоотношений Перисада и Алкмены часто нарушалась. Царица все чаще и больше вникала в дела государства, проявляя в своих действиях решительность и грубую прямолинейность, так как была сторонницей крайних мер и суровости в управлении народом. Это вносило нежелательную нервозность в жизнь дворца, обостряло обстановку, вызывало протесты Саклея и других вельмож, лучше, чем царица, понимающих опасность необдуманных действий.

Перисада раздражали как поступки Алкмены, так и жалобы на них со стороны вельмож. Он не находил в себе сил и решительности поставить всех на свои места. И, когда ему начинали говорить о напряженности в государстве, он еще больше сердился и доказывал, что бояться нечего, дела в царстве идут совсем не плохо и Боспор находится на небывалом подъеме.