Дрались в трапезном зале, в коридорах господского дома. С четырех башен осажденные лили горячую воду, бросали чурбаки, обитые гвоздями, трупы людей. Одну башню подрыли синдские гоплиты, но она рухнула на самих осаждающих. Под ее обломками погибло несколько десятков «несгибаемых» и только что прибывших свежих бойцов.

Диофант проклинал всех богов и гениев, рвал на себе волосы.

Мимо пронесли смертельно раненного Ираниха, сына стратега херсонесского Орика. За ним следовали опечаленные товарищи. Гекатей поддерживал голову друга.

– Куда вы? – подскочил к ним Диофант. – Сейчас ли сопровождают носилки и хоронят убитых?! Или решили убежать с поля битвы? Нужно отомстить за товарища, а не плакать по нем! А ну, возвращайтесь в бой, соколы!

Херсонесцы оставили раненого умирать около разрушенной стены, а сами кинулись к главной башне, где, по догадкам, засел сам Савмак.

У степных скифов сохранился старинный обычай. Если какой-нибудь витязь задумывал лихой налет на соседа, или хотел отомстить более сильному роду, но не имел сил и средств собрать дружину для этой цели, он объявлял моление Святому Мечу. Принеся быка в жертву богу, расстилал на земле сырую шкуру, а на огонь ставил котел с мясом. Если было вино, то выкатывал его целый бочонок. Сев на шкуру, витязь закладывал за спину руки, что считалось великой мольбой.

Любой воин мог подойти, поставить правую ногу на шкуру жертвенного быка, отведать его мяса, выпить вина. Это означало, что он согласен вступить в дружину «умоляющего» и клянется пойти с ним в огонь и воду, куда бы тот ни повел его.

Так создавались отряды степной вольницы, иногда очень многолюдные, которые нападали на соседей, мстили за обиды своего главаря, брали немалую добычу.

Нечто подобное произошло в окрестностях Неаполя, где раскинулся лагерь конных удальцов, сговаривающихся на какое-то опасное дало. И хотя сейчас Скифия ни с кем не воевала, обретя долгожданный мир, в лагере гнули луки, оперяли стрелы, выезживали коней и вели вокруг костров задорные речи.

Царю Фарзою напоминали, что он обещал не начинать войны ни с кем. Бывали у него послы соседних племен, приезжали люди из Херсонеса. И всем казалось странным это сборище оборванных головорезов, увешанных оружием.

Царь отмалчивался или говорил, что скифский народ издревле пользуется свободой собираться где угодно и говорить, о чем ему вздумается. Но приезжие узнали стороной, что главарем у вольницы объявился боспорский воевода Лайонак, друг и соратник самого Савмака. Это казалось подозрительным, тем более что на Боспоре шла война Диофанта с восставшими рабами.

Слухи о подготовляемом войске докатились до роксоланского царя Тасия, узнали о нем и агары. Аланы, проведав, что Фарзой готовится нарушить свои обещания и вмешаться в боспорскую войну, двинули войска на запад, начали переправу через Дон. Диофант также узнал о намерениях Фарзоя и через тайного посланного предупредил царицу Табану, что царь Митридат не простит этого и сразу после усмирения Савмака возобновит войну против Скифии. Да и среди народа скифского, уже сытого войнами, пошли слухи, что молодой царь уж очень горяч, если ему война за чужое дело дороже обретенного мира и вольной жизни своего племени.

И как ни кипел Фарзой ненавистью к Диофанту и желанием помочь Савмаку, он понял, что осуществить свои замыслы ему не удастся. Его вмешательство в боспорские дела означало бы возобновление большой войны, к которой Скифия была не готова.

Встретившись с Лайонаком, он обнял его в присутствии Таная и сказал ему:

– Видно, и цари не всегда вольны в своих поступках. А если и вольны, то разве такие могущественные, как Митридат, которым нечего бояться соседей.

Говоря это, он не знал, что спустя несколько десятков лет после жестокой войны Понтийская империя будет разгромлена Римом, а сам Митридат попытается найти убежище на Боспоре. Великий царь станет беглецом и, преследуемый собственным сыном, подставит голову под острый меч своего телохранителя.

Фарзой дал Лайонаку право увести собранную дружину на Боспор и действовать на свой страх и риск, не ожидая поддержки от Неаполя. Царь просил передать Савмаку, что он брат его и друг. И если тому придется искать убежища, то он всегда найдет его в Скифии на правах гостя и друга.

После этого разговора конный отряд добровольцев, искателей поживы и боевой славы, снялся с места и ночью без криков и огней тронулся на восток.

Гликерия находилась в самом верхнем ярусе главной башни с несколькими воинами. Они разламывали часть стены и бросали камни на головы врагов.

Белые одежды царицы стали грязными, зияли прорехами. По разгоревшемуся лицу текли струйки пота, губы запеклись. Она страшно хотела пить. Но сердце горело яростью. Сарматская кровь, унаследованная от матери, кипела боевой страстью. При виде осатанелых врагов она приходила в состояние исступления. Ей хотелось кинуться на них, грызть зубами тех, кто хочет отнять ее счастье, ее любимого. В голове мелькали сцены прошлых дней, детство, прибытие в Пантикапей, возвышение и позор, горделивые радости и унижение. Она походила на взъяренную эринию или на страшную Медузу. Ветер врывался в башню вместе с едким дымом пожара, растрепал ее волосы, пряди их извивались в воздухе подобно золотистым змеям. Полураскрытый рот обнажал острые зубы.

– Посвятим себя богам! – с хрипотой говорила она воинам. – Ибо героев в царстве теней сажают рядом с богами! А убитые ими служат им. Убивайте как можно больше, чтобы явиться в подземный мир с отрядом слуг! Если же мы сдадимся, то сами станем на том свете слугами наших врагов, и они будут помыкать нами.

– Нет, нет, государыня, – отвечали воины, бросая вниз камни, – мы не сдадимся! Они сдерут с нас кожу живьем. А вот тебя мы хотели бы спасти!

– Меня? – Гликерия захохотала заливистым смехом, слишком громким и странным в этой обстановке. – Спасти?.. Нет! Я – эллинка, но живой не сдамся! Я отрекаюсь от эллинства, проклинаю его!.. И не называйте меня государыней, я такая же рабыня, как вы. А те, что внизу, наши хозяева. Мы будем драться вместе! Моя мать сарматка, и вы увидите, как она научила меня рубить мечом!

Неестественно возбужденная женщина казалась полубезумной, внушая к себе почти суеверное уважение воинов.

Савмак дрался внизу, окруженный кучкой верных и сильных воинов, действуя вместо меча окованной дубиной, снятой со стены одного из покоев дома. Саклей любил собирать разнообразное оружие и украшать им свои палаты.

Воины, измученные, израненные, сражались с яростью смертников, уже простившихся с жизнью. Прикрывая царя, они сумели отступить в узкий проход башни, поспешно запахнули дверцу и задвинули ее тяжелой железной задвижкой. Мощные удары забарабанили в дубовую створку, окованную медными полосами. Савмак и воины упали на ступени лестницы в полном изнеможении. На короткое время они получили передышку. Через несколько минут враги взломают последнюю преграду, и тогда…

Савмак взял из чьих-то рук флягу, хотел хлебнуть, но воздержался и протянул ее самому старому из воинов:

– На, отец, смочи горло.

Тот хлебнул тепловатой воды и возвратил царю тыквенный сосуд.

– А что сейчас – день или ночь? – спросил кто-то, принимая флягу из рук царя.

– Для врага – темная ночь, – отозвался царь, – какой он еще не видел, а для нас – день!

Сверху посыпался щебень. Осаждающие проникли по штурмовым лестницам в одну из бойниц и оказались внутри башни. Защитники, превозмогая усталость, кинулись навстречу и в короткой схватке перебили смельчаков. В этот момент дверь рухнула от ударов бревна, многочисленные ноги затопали по каменным ступеням. Мечи, копья, топоры, окровавленные, иззубренные, замелькали в полумраке.

Савмак с несколькими воинами поднялся на самый верх башни. Обнял Гликерию. Оба, тяжело дыша, с лицами, перекошенными от нечеловеческого напряжения, распаленные битвой, опасностью, взглянули в глаза друг другу. Они как бы пытались узнать самих себя, вернуться на короткое мгновение к тем чувствам и мыслям, какими жили ранее. И не находили слов.