– Вода в этой реке так холодна, что ее можно хранить свыше десяти лет, и она не испортится…
– А колхи вешают своих покойников на деревьях, – вдруг вспомнил царь рассказы Зенона.
– Верно, верно, государь! Твоя ученость так велика, что тебе и рассказать нечего, ты все знаешь!
Вместо заморских зверей привезли из камышей реки Гипаниса барсов, диких вепрей и медведей. Их травили собаками в загородках, стравливали между собою. Выходили смелые охотники в шкурах вместо одежды и боролись один на один с медведями на потеху царю и его друзьям. Даже выпускали зверей на провинившихся рабов, и Перисад от души хохотал, видя ужас жалких людишек, что не могли оборониться, хотя им давали в руки короткие копья.
Однажды Саклей, желая угодить вкусам царя, устроил борьбу человека с матерым барсом, и победителем оказался человек. Это был пастух из имения Саклея. Он не уберег нескольких овец, они попали на зубы волчьей стаи. Саклей хотел его забить палками, но передумал и сказал ему:
– Будешь драться с барсом на царском дворе. Одолеешь зверя – прощу тебя.
И когда после страшной борьбы пастух встал с земли окровавленный и испачканный, он поднял мертвую кошку за шкуру и бросил в сторону зрителей.
– Вот тебе, прекрасный царь, подарок от раба! Сохрани эту шкуру и помни, что и простой человек умеет бороться!
– Кто ты? – спросил его царь. – Как зовут тебя?
– Раб я, – отвечал суровый победитель, – имя мое – Пастух. Другого имени не имею.
Улыбка сбежала с уст царя, когда он вгляделся в удлиненное морщинистое лицо раба. Суровостью и умом светились его глаза, а в кистях рук чувствовалась необыкновенная сила. Слабым и маленьким показался сам себе Перисад. Раб стоял перед ним, как взрослый человек перед ребенком, и царю стало неловко. Он заерзал на пышном сиденье, смущенный, как пойманный на проказах школьник. Ропот недоумения прокатился по рядам знати. Саклей выскочил на арену и громко крикнул:
– А ну, раб! Кланяйся в ноги царю Боспора, если не хочешь попасть на железные крючья!
Пастух тяжело упал на одно колено, потом на другое и склонил свою львиную голову.
За первой сценой следовали другие. Саклей выпустил боевых петухов, за ними появились фокусники и скоморохи. Они лихо плясали и кувыркались на окровавленной арене, гоняя тучи мух, налетевших на темно-красные пятна.
Обессиленный потерей крови Пастух лежал в той загородке, где до этого содержался убитый им зверь, и тяжело дышал, чувствуя лишь одно мучительное желание испить воды. Позже он опять стал пасти отары овец и гурты волов, но остался навсегда хромым.
После развлечений следовали выезды на охоту с собаками и даже с гепардами. Раб Лайонак подводил царю красавца коня в богатой сбруе. Перисад любил проезжать через город во главе сотни всадников на диво народу.
Дальше опять начинались будни. Ежедневно докладывали о плохой работе крестьян, о бегстве рабов и о многом другом, что никак не поддавалось царской воле. Почему? Разве не царская воля руководит государством? Сама жизнь подсказывала правильный ответ. Но Перисад кипел внутренним раздражением, никак не желая согласиться с очевидной действительностью. А дела государства шли все хуже.
Он гневался на всех, кто нес заботы о его благе. Считал, что люди слишком вольны, мало преклоняются перед его царственностью. Это терзало его душу, мучило, не давало спать ночами, отнимало вкус пищи и сладость вин.
Стиснув зубы, он старался убедить себя, что тяжелое положение в государстве, падение доходов, ропот народа, грозное недовольство рабов и все неполадки в его царствовании – дело временное. Молодой царь надеялся после разрешения этих трудностей забрать в свои руки всю полноту власти и стать подобным легендарному предку Спартоку, что властвовал, даже не имея на голове царской диадемы, или таким правителям-прадедам, как хитроумный и коварный Левкон, предприимчивый Евмел, божественный Перисад Первый. Все они держали подданных в страхе и раболепном подчинении.
Будучи первым жрецом храма Аполлона, царь нередко оставался один перед статуей этого бога-аристократа и молился о даровании удачи. Преклоняясь перед бородатым богом морей Посейдоном, обращался к нему как к родственнику:
– Я, боспорский царь Перисад, потомок Евмолпа, обращаюсь к тебе, о великий Посейдон, предок предков моих! Помоги мне стать сильным северопонтийским царем! Помоги подчинить своей власти всю Тавриду, Скифию, Сарматию! Митридату помогает его покровитель и родственник Дионис. Он молод, но уже велик. Неужели я, потомок Посейдона и сына его Евмолпа, останусь менее сильным?..
После чего приносил богам богатые жертвы.
В бессонные ночи метался по мягкому ложу, грозя кому-то кулаками:
– Так всегда быть не может!.. Со всеми расправлюсь!.. Со всеми!..
И расправлялся. Беглых рабов, что не желали работать на царских полях и в эргастериях, ловили и, отрубив им ноги, бросали на рыночной площади умирать. Крестьян, если они пытались протестовать против непосильного труда и голода, обращали в полное рабство и выводили на работу в кандалах. Надсмотрщикам выдали новые сыромятные бичи. Но доходы эргастериев падали, поля зарастали полынью, урожаи уменьшались, потоки золота, льющиеся в казну, иссякали.
Рабы чесали спины после палочной расправы и называли нового царя Кровавым. Однако с работой не спешили. Но дело было не только в рабах. Недовольство лезло изо всех углов, и расправиться со всеми недовольными было не так уж просто.
2
После смерти царицы-бабки Камасарии больше не праздновали дни урожая у священного дуба. Ночь, нависшая над селами угнетенных крестьян, стала еще темнее, непрогляднее. Уже не вили девушки венков из ветвей и листьев священного дерева, а если и приходили сюда собирать желуди, то не для жертвоприношений, а чтобы набить ими пустой желудок. Крестьяне, разоренные вконец, лишенные общинных прав на землю и былого самоуправления, прикрепленные к полям на положении полурабов, потеряли любовь к труду, возненавидели своих хозяев и бежали куда глаза глядят.
Крестьяне обращали свои взоры на запад, к Палаку, надеясь на его вооруженную помощь в борьбе против собственных хозяев-поработителей.
Уже гремела война скифов против Херсонеса. Молодой, но воинственный сын Скилура Палак поставил целью подчинить себе эллинские колонии Тавриды и создать могучее общесколотское государство, в которое вошли бы все кочевые и оседлые единоязычные племена.
Это приводило Перисада в ярость. О великие боги! Варварское море угрожает захлестнуть своими волнами Боспорское царство! А крестьяне уже не прячутся от степняков, но встречают их, как братьев, даже присоединяются к их разбойным отрядам и совместно нападают на царские и частные имения. Грабят, убивают приказчиков и стражу, а потом целыми толпами уходят вслед за налетчиками в степи Срединной Тавриды. Вот почему и запустевают поля.
Царь смутно понимал, почему крестьяне уже не боялись степных всадников. У них нечего было взять, кроме их горькой доли. Зато степняки, поднимая на копья царских подручных, выступали как бы в роли мстителей за те обиды и разорение, которые стали уделом народа.
Эта возросшая симпатия крестьян к степным собратьям была проявлением неизлечимой болезни, грозившей ослабить и даже погубить державу Спартокидов. На дорогах страны стало неспокойно, останавливали, грабили, убивали. Впрочем, грабежи стали нередки и на улицах Пантикапея. Горожане крепче запирали двери своих домов. Охрана рабов становилась все более затруднительной, производство рабских мастерских неуклонно падало, хотя удары бичей надсмотрщиков участились. Пытаясь сохранить хлебную торговлю, власти уменьшили пайки рабам. Это привело к волнениям среди невольнической массы и грозному ропоту «двуногих скотов», доносившемуся до царского дворца. Коридоры последнего заполнялись тревожным подземным гулом, вселявшим в сердца правителей растерянность и страх, толкая одновременно их на необдуманные и жестокие меры.