– Кажется, все рабы города сговорились и поднялись на бунт! – заметил Антифил, нервно ощупывая рукоять меча.

– Времени терять нельзя, – ответил Клеобул, смотря на город широко открытыми глазами, – надо до рассвета очистить улицы!.. Да помогут нам боги!.. А дандариев собрать в один отряд!.. Какого демона Олтак распустил их по всему городу!..

После некоторого замешательства войска стали строиться в более сплоченные колонны. Сотня за сотней беглым шагом выходили из казарм новые отряды фракийцев. По главным улицам они стали спускаться ближе к порту и рыбным сараям.

– Драться так, чтобы самим ночным духам стало страшно! – напутствовал их Антифил, который оставался в акрополе.

Клеобул и Мандрагор уже исчезли за поворотом улицы. Они спешили, не сомневаясь, что рабская шайка будет разгромлена до восхода солнца. И в то же время обоих коробило то обстоятельство, что новые пожары вспыхивали в разных концах города. Плотные черные массы рабов планомерно занимали одну улицу за другой, преграждали боковые переулки завалами, предупреждая этим возможность внезапных ударов сзади. Невольно рождалось в голове подозрение, что у рабов есть какие-то вожаки, руководящее восстанием согласованно.

Фракийцы начали раскидывать завалы, но были атакованы черными людьми, от которых несло острым духом кузнечной гари.

– Кузнечные ряды! – с презрением и гневом воскликнул Клеобул. – А ну, молодцы, покажите им, что полагается за бунтарство! Всех убивайте!

Наемники, прикрываясь от града булыжников щитами, быстро врубились в шумную толпу бунтарей. По дробному перестуку мечей, треску рассекаемых костей и воплям раненых можно было заключить, что мясорубка заработала исправно. Фракийцы с деловитостью профессионалов шаг за шагом продвигались вперед. Их клинки неутомимо, как зубцы мельничных колес, поднимались и падали, безжалостно уничтожая десятки человеческих жизней.

Клеобул приосанился, уверенность вернулась к нему. Плечо к плечу с Мандрагором они двинулись в сечу, поражая мечами серые тени, что со стонами падали на землю.

Первый завал уже преодолели, перебили или разогнали его защитников. Стальная когорта карателей с поспешностью и решительностью загрохотала по мостовой, готовясь, по расчету Клеобула, проникнуть в самый центр рабского сосредоточения.

Антифил продолжал наблюдать с башни картину ночных боев. Он хорошо видел, как наемники смели следующий завал и стали приближаться к горящему дому Саклея. До ушей сотника донеслись крики, треск ломаемых копий и лязг железа.

– Хорошо, очень хорошо… – успокоенно пробормотал Антифил.

Но что это?.. Крики рабов становятся громче, в них слышно торжество. Серая каша свалки начинает двигаться обратно, в сторону акрополя. Но пожар Саклеева дома угасает, видно, как замирает пламя, а дым, поднимавшийся ввысь яркими розовыми клубами, заметно чернеет и растворяется во мраке ночного неба.

Опять скачут дандарии, вот они уже близко, кто-то ругается и кричит на них. Это сам Олтак!.. В чем дело?.. Встревоженный Антифил приказывает занять ворота и приготовиться к их закрытию. Олтак кричит звонким высоким голосом:

– Эй, Антифил! Давай подмогу! Клеобул убит, Мандрагора несут на плаще! Фракийцы бегут!..

Царевич сломя голову мчится на своем сером в яблоках жеребце через ворота акрополя прямо к царскому дворцу, давя всех, кто попадается на пути. Он спрыгивает с седла и, расталкивая стражей и заспанных пьяных слуг, проникает в покои Алкмены.

Царица уже одета. При свете бронзовых ламп ее лицо кажется совсем серым.

– Что, что?.. – дрожащим голосом спрашивает она, торопливо хватая ларцы с драгоценностями и складывая их в мешок из сырой конской шкуры.

– Город охвачен мятежом!.. Наемники разбиты!.. Клеобул убит!

– Что делать?

– Скорее на пристань в Парфений. Оттуда нас переправят рыбаки на лодках в Ахиллий! Надо бежать, пока не ворвались в акрополь эти взбесившиеся демоны! Лошади готовы!

– Где лошади?! О мои драгоценности!..

– Государыня! Драгоценности вернем, когда разгромим бунтарей, а сейчас дороже всего жизнь твоя!

– Вот я говорила Перисаду, что мне следует уехать в Фанагорию на время, но он не согласился со мною!..

Дрожащая Алкмена с трудом взобралась на спину лошади, поддерживаемая Олтаком. Они в сопровождении дандариев выехали из акрополя через западные ворота и скрылись в ночной мгле.

Ворота, у которых находился Антифил, закрыть не успели. Неожиданно изменили рыночные стражи во главе с Атамазом, вооруженные наспех для поддержки наемников. Они заняли ворота и отстаивали их до подхода мятежных толп. Разъяренные рабы с криками и гамом ворвались в царскую крепость, сметая на пути остатки фракийских отрядов. Антифил метался как безумный, кликал Олтака, требуя от него помощи, но тот с царицей и своими всадниками был уже далеко. Царевич считал, что самое главное – спасти Алкмену, дочь Карзоаза, который, по-видимому, станет независимым владыкой всей азиатской части Боспора. Что будет с Перисадом – мало трогало Олтака. Его мысли о царе отошли на задний план перед грозной опасностью. Дандарии имели особые причины бояться гнева народа, который они притесняли и обижали как хотели.

Тысячи бездомных пелатов, оказавшихся в городе, влились в войско повстанцев.

В деревни уже скакали гонцы на трофейных дандарийских конях, спеша сообщить отрядам Пастуха о событиях в Пантикапее и дать сигнал к всеобщему восстанию крестьян-сатавков.

– Смерть хозяевам, свобода рабам! – кричали повстанцы.

– Долой Перисада и Митридата!.. На кол всех царских советников!..

Никто не представлял себе, что, собственно, последует за освобождением, но каждый кипел ненавистью, знал, что отступать нельзя и некуда. Если переборет царская власть, то господа устроят страшную расправу с народом. Хозяева никогда не забывают рабских проступков и своеволия, не прощают ни малейшей провинности. И если не начали казней раньше, то лишь потому, что чувствовали себя слабыми и ждали поддержки Диофанта. Но понтиец ошибся, приехав сюда без войска. Народ использовал его роковой промах.

Теперь надо бороться, не щадя жизни, добиваться полной победы!

По ночной дороге при слабом свете звезд во весь карьер мчался всадник. Его путь лежал между полями пшеницы, мимо имения Саклея на Железном холме, в сторону Парфения – места переправы через пролив.

Конь, на котором умчалась из Пантикапея Гликерия, оказался скакуном самого купца Халаида. Девушка не знала, что она угоняет коня того человека, который в прошлом году на ее двух лошадях, Альбаране и Борее, тайно выехал в Неаполь к царю Палаку.

Таким образом, девушка как бы сквиталась с Халаидом-Лайонаком. То, что в прошлом году представлялось ей кражей, сегодня самой послужило для бегства из неволи.

Куда она спешила? В Парфений! Зачем? Ее гнало жгучее стремление покинуть негостеприимный берег европейской части Боспора, где она была окружена ложью, где после небывалого взлета так низко упала. Она прибыла сюда свободной, хотя и бедной дочерью уважаемого человека. А бежала опозоренная, лишенная человеческих прав, оплеванная на площади, осмеянная тысячами людей, растоптанная грубыми и грязными ногами человеческого стада, именуемого пантикапейским демосом, запачканная общением с такими людьми, которых ранее почитала, как богов, а теперь вспоминает с брезгливостью… Дальше от них! Туда, в степи Сарматии, где могила отца, где еще можно найти следы тех костров, у которых они с отцом грелись в студеные ночи. Там еще можно разыскать друзей отца, вернуть себе утраченную свободу, стряхнуть скверну рабства и унижения. И девушка представляла, как она будет плакать, упав в траву Великой степи, что уходит от берегов Гипаниса до далекой реки Ра и голубых вод Танаиса.

Скорей отсюда!.. Она торопила коня, ей казалось, что он недостаточно быстро уносит ее из ненавистного мира неволи и обмана.

Позади остался человек, ради которого она так внезапно для самой себя пожертвовала всем. Это простой воин, сейчас раб Савмак. Может, один он из всех людей Пантикапея близок ей и понял бы ее. Душа согревалась при одной мысли о нем. Но они далеки друг от друга. Он думает сейчас лишь об одном – об освобождении рабов, и ничто иное не трогает его. Он готов пожертвовать жизнью ради начатого им дела. Но задумался ли он над той жертвой, которую она принесла ему? Впрочем, он был бы прав, если бы принял ее поступок за каприз богачки, которой все позволено, а выходки которой лишь увеличивают блеск ее положения. К тому же она сказала ему гордо, что никогда не полюбила бы его, была груба с ним, оттолкнула его. Теперь ничего общего между ними нет. «Прощай, Савмак, мы чужие и далекие друг другу люди. Ты стремишься освободить рабов, а я, сама раба, никогда не смогу понять, зачем нужно выпускать на волю эту стаю диких зверей, богами предназначенных для своей участи. Они все разрушат, истопчут, загадят… Прощай!»