— Григорий Петрович, завтра цеховое партбюро с активом. Приглашают вас. Я вам буду очень обязан, если вы придете.

— Превосходно. Кто докладывает?

— Я. О положении и перспективах цеха.

— Превосходно, — повторил Немиров. — Дайте наро­ду почувствовать перспективу, оставаясь в рамках ре­альности. — Бровь его насмешливо подпрыгнула, но Лю­бимов не мог видеть этого и не уловил скрытой насмеш­ки. — Готовьтесь как следует и помните мои указания.

Положив трубку на рычаг, Немиров рассмеялся про себя. Можно сказать заранее что «тихо и плавно» завт­рашнее заседание не пройдет, — Любимову, во всяком случае, придется выслушать много крепких слов.

Немиров очень не любил, чтобы его критиковали, но для своих подчиненных считал критику весьма полез­ной: протрут их с песочком — они и заблестят, как но­венькие.

Директор завода пришел на заседание партбюро с активом не один, а с главным конструктором турбин Котельниковым.

Худой, долговязый, с густой шапкой черных спутан­ных волос, уже тронутых сединой, в неизменной черной сатиновой спецовке, из-под которой выглядывал накрах­маленный воротничок и щегольской узел яркого галсту­ка, Котельников не пошел вслед за директором к столу, где для них предупредительно освободили стулья, а остановился у дверей, снял очки, всех обвел острым взглядом и добродушно сказал:

— Ну, здравствуйте, кого не видал.

Котельникову со всех сторон улыбались, все тяну­лись поздороваться с ним, каждому хотелось усадить его рядом с собою, а он шутливо разводил руками, не зная, кому отдать предпочтение. Наконец выбрал:

— Ладно, я уж к начальству прибьюсь.

И подсел на скамью у стены, где собрались началь­ники участков и мастера.

Котельников был здесь своим человеком: до того как в конструкторском бюро создалась партийная органи­зация, его много лет избирали членом партийного бю­ро турбинного цеха, да и теперь связь с цехом у него была повседневная и крепкая. Но в то же время он был здесь уже посторонним, гостем, и его присутствие, так же как присутствие директора, придавало нынешнему заседанию особую значительность.

Партийное бюро уже начало обсуждать первый во­прос — прием в партию, — а народ прибывал и прибы­вал. Все места были давно заняты, и вновь приходящие оставались у дверей.

Принимали в кандидаты партии Николая Пакулина, бригадира комсомольско-молодежной бригады, завое­вавшей в прошлом месяце общезаводское первенство.

Немиров спросил, заинтересованно разглядывая юношу:

— Учитесь?

— А как же? — свободно ответил Николай, успев­ший справиться с волнением первых минут благодаря общему явному доброжелательству. — Учусь в вечернем техникуме. На пятерки и четверки.

— Он на этот счет молодец! — раздались голоса. — С него пример брать надо.

Немиров неожиданно растрогался: давно ли он сам был вот таким же пареньком, старательным и упря­мым...

— Петр Петрович Пакулин не родственник тебе? — спросил он, желая проверить свою догадку о том, что такие юноши вырастают в кадровых заводских семьях, с детства приучаясь любить завод.

Среди присутствующих прошло какое-то движение.

— Родственник, — еле слышно сказал Николай.

Руководивший заседанием Ефим Кузьмич Клементь­ев торопливо подытожил обсуждение:

— Что ж, видимо, все согласны. Хороший будет ком­мунист, сумеет быть ведущим и в производстве и в уче­бе. И комсомолец активный... — Он хотел объявить го­лосование, но вдруг вспомнил что-то и покачал голо­вой. — Вот только одно, Коля. Есть у тебя в бригаде такой беспартийный парень, Аркадий Ступин? Этакий «ухарь-купец, удалой молодец». Есть?

— Есть, — смущенно сказал Николай.

— А почему не учится? Почему в общежитии про него дурная слава? Почему в комсомол не вступает, а в «забегаловках» первый гость?.. Вот, Николай, при­нимаем тебя в партию и даем напутствие: теперь за каждого своего Аркадия ты вдвойне отвечаешь, не толь­ко за показатели на производстве — за душу человече­скую, понял?

Полагалось голосовать членам партийного бюро, но за прием Николая Пакулина всем было приятно поднять руки, и Клементьев не стал возражать.

— Единогласно, — с удовольствием сказал он. — По­здравляю тебя, Коля. Можешь остаться. Вопрос важ­ный, и тебя касается. Товарищи, у кого места нет, быст­ренько тащите стулья и табуреты, в соседних комнатах найдете...

В это время луч солнца, пробив облака, добрался до присевшего на трубу парового отопления Николая Па­кулина. Николай обрадованно подставил лицо навстре­чу солнышку, но тут же вспомнил, где находится, сму­тился и насупился, готовясь слушать доклад.

Тихо вошел запоздавший Диденко и запросто уселся на подоконнике, за спиною Любимова.

Любимов, нервничая, просматривал свои заметки. В турбинном производстве он работал много лет и лю­бил его. И если теперь он нервничал и порой хотел уйти на преподавательскую работу, виновато было не самое производство, а люди с их беспокойными характерами, общественными требованиями и неуемным стремлением к переменам. Любимов умел ладить с рабочими, знал, чего можно потребовать от квалифицированного челове­ка, и умел требовать властно, но без нажима. Во время войны, работая на Урале, Любимов вступил в партию и понимал необходимость тесного взаимодействия с пар­тийной организацией. Приехав сюда, он порадовался, что секретарем партбюро работает Ефим Кузьмич, ста­рый производственник и к тому же доброжелательный, хорошей души человек. Ладить с ним было естествен­но и необременительно. Труднее оказалось поладить со своим заместителем инженером Полозовым. Для Поло­зова не было ничего раз навсегда установленного, к любой задаче он подходил критически — нельзя ли вы­полнить ее по-новому? И это было бы хорошо, если бы не пылкая настойчивость Полозова и не его привычка превращать внутренние вопросы администрации в во­просы общественные. Кроме того, в цехе появилось очень много молодежи, которой Любимов не решался доверять. Появились и люди, прошедшие «огонь и воду» на войне, требовательные и чувствующие себя хозяева­ми всего и вся, — такие, как Яков Воробьев. Любимов отдавал должное способностям Воробьева и охотно по­ручал ему работы, требующие безукоризненного выпол­нения, но побаивался его: на собраниях короткие умные выступления Воробьева всегда служили «бродилом» для развертывания самокритики.

Вот и сегодня Воробьев сидел подтянутый, серьез­ный, положив перед собою записную книжку, и слушал внимательнее всех, изредка что-то записывая. Плавно развивая свою мысль, Любимов ощущал как помеху его настороженно-критическое внимание.

Основная мысль доклада сводилась к тому, что про­изводство — планомерный процесс со взаимно обуслов­ленными и взаимно связанными сторонами, и первейшая задача цеха — так построить и наладить по всем линиям этот процесс, чтобы все части «притерлись» друг к дру­гу и работали с четкостью исправного механизма. Для этого и намечен (тут Любимов выпятил роль Виктора Павловича Гаршина, скромно оговорив лишь свое уча­стие) генеральный план развития цеха, таящий огром­ные и поистине блестящие перспективы.

— Товарищ Немиров простит меня за некоторую болтливость, но я хочу порадовать партийный актив небольшим сообщением, не подлежащим пока оглаше­нию, — сказал Любимов и, понизив голос, сообщил о том, как хорошо встречен план в министерстве, как министр в часовой беседе одобрил план и обещал про­вести соответствующие ассигнования.

Это сообщение всех оживило. А Любимов с увлече­нием рассказывал сущность плана и перечислял его отдельные, наиболее выразительные подробности.

— Ох, здорово! — воскликнула Катя Смолкина.

Немолодая, сухощавая, с живыми, молодыми глаза­ми на узком, прорезанном энергичными морщинками лице, Смолкина была одним из наиболее известных лю­дей турбинного цеха. Организатор и душа фронтовых бригад ремонтников в дни блокады, а теперь стаханов­ка-многостаночница и председатель цехкома, Смолкина славилась и работой, и общественной активностью, и прямым, веселым, увлекающимся характером. Сейчас она была увлечена, пожалуй, больше всех или наравне с Николаем Пакулиным, который, казалось, уже видел преображенный до неузнаваемости цех.