— А без упорства и талант не поможет, — сказала Ксана.

— Ты-то знаешь, — с уважением и восхищением шеп­нул Николай.

Ему хотелось поговорить с Ксаной как следует, мо­жет быть и сказать ей, как он рад, что она пришла, или даже признаться, что Воловик — лишь предлог для того, чтобы встретиться с нею; но Женя Никитин тотчас же прицепился к ее словам насчет таланта: так ли это? Иной упорный годами старается, пыхтит, а ничего изо­брести не может, а талантливый человек только возь­мется — и все у него сразу засверкает.

Ксана горячо возразила: ничего подобного! Доста­точно прочитать про любое открытие и изобретение — везде труд, упорство, поиски, опыты... Да и не в этом дело! Что ж, когда что-то нужно, сидеть и ждать, пока какого-то гения «озарит»?

Тут и Николай ринулся в спор:

— Если хочешь знать, Женя, твоя точка зрения ни­чего, кроме лени, породить не может!

— Вы говорите так, как будто все должны что-то творить, — заметила с улыбкой Валя Зимина, но тут уже и Никитин обрушился на нее:

— А как же? Обязательно.

Разговор незаметно принял характер горячего спора «о самом главном», когда все высказывали свои завет­ные мысли и опровергали мысли других, хотя, по суще­ству, не очень-то и расходились во взглядах.

— Без творчества жизни нет, — отрезал Николай и в подтверждение рубанул воздух ладонью.

— Для чего ж тогда учиться? Квалификацию полу­чать? — ломающимся голосом закричал Виктор, всегда страдавший оттого, что его не принимали в расчет, счи­тали «маленьким», а потому споривший особенно рьяно и даже сердито. — Для заработка, что ли? Заработок, конечно, нужен, да разве в нем дело? Научили — спаси­бо, но и дорогу дайте!

— Не все же могут творить! — не слушая других, настаивала Валя. — Придумать, изобрести новое — это все-таки талант. А если у меня нет таланта? Но есть же и коллективная работа, и если я честно...

— А мысль ты вкладываешь? Душу вкладываешь? — возразил Николай.

— А по-моему, в жизни случается по-разному, — ска­зала Ксана, ни к кому не обращаясь и говоря как бы для самой себя. — И бывает так, что сознательно отка­зываешься от себя, от выбранного своего пути — ради общего дела.

Тут зашумели все: как? почему? кто требует такого отказа от себя?

— Случается по-всякому, — ответила Ксана, вынула шпильки, скреплявшие закрученные вокруг головы косы, потуже заплела косы и заново уложила их. Лицо у нее стало грустным и решительным.

— Ты о чем, Ксана? — осторожно, чтобы не спугнуть ее откровенность, спросил Николай и, помогая ей, стал подавать шпильки.

А Ксана, втыкая шпильки в прическу, скупо отве­тила:

— Была бригадиром. Выдвинули сменным мастером. Поступила учиться в вечерний машиностроительный. Намечалось назначить меня начальником участка. Гото­вилась к этому... Это был мой путь, моя мечта. А мне сказали: ты нужна как комсомольский работник. Вот и пришлось отказаться от мечты.

И, прерывая разговор, позвала:

— Пойдем, Валя. А то и не заметишь, как день прой­дет.

— Уже? — вырвалось у Николая.

В его голосе прозвучал такой испуг, что Ксана по­смотрела на Николая, смущенно потупилась... новым, девическим, ласковым, движением подтвердила: да, ухо­жу, пора! — и пошла из комнаты, уверенная в том, что за нею последуют.

— Что же вы так скоро? — всполошилась мать. — Я чай поставила. Попили бы чайку...

— Спасибо, — сказала Ксана. — У меня всегда так много планов на воскресенье, и ничего не успеваю!

Женя Никитин оставался, уходили только девушки. Не надевая пальто, Николай вышел проводить их.

— Ой! — вскричала Валя. — Я ведь и забыла, что моя тень за углом маячит!

И, не прощаясь, почти бегом удалилась, сама себе подмигнула, а на углу украдкой оглянулась. Ксана мед­ленно спускалась по ступеням, Николай слегка поддер­живал ее под локоть и, видимо, совсем не чувствовал холода, хотя был без шапки, в легкой рубашке, от кото­рой у него голубели глаза.

— Я так рад, что ты зашла, Ксана, — говорил он. — На заводе до тебя не доберешься, всегда у тебя народ толпится.

— Ты простудишься, Коля, — сказала Ксана, остана­вливаясь. — И ты все-таки заходи... — Она лукаво улыб­нулась: — Не только для того, чтобы лучшего стаханов­ца от нас увести!

— Когда к тебе забежишь, все твои ребята косятся: а этому что здесь нужно?

— Уж будто бы!.. Ты иди, Коля, ведь холодно.

— А если мне приятно проводить тебя?

Она пропустила эти слова мимо ушей, но пошла по­быстрее.

— Ты домой, Ксана?

— Нет, мне тут к одной избирательнице зайти надо.

— В воскресенье?

— А когда же? На неделе так трудно все поспеть!

— Я думал, ты торопишься в театр или в кино... Думал, тебя ждет кто-нибудь.

— Вот избирательница и ждет! — Она вздохнула, засмеялась и решительно повернула его лицом к дому. — Иди, иди, Коля, а то мне придется тебя в больнице на­вещать.

— Правда, навестишь? Тогда я заболею обязательно.

Она только улыбнулась, потом подтолкнула его в спину:

— Беги немедленно. А то и навещать не стану.

Он побежал к дому по-спортивному легко и разме­ренно. Сильный и теплый ветер обдувал его — весенний ветер, отгоняющий холод. Последний снег, крепко при­топтанный и уже потемневший, оседал под ногами. А там, где весь день грело солнце, стояли голубые лужи и ветер рябил их поверхность. Ксана шагает в своих маленьких ботах и думает... О чем думает? «А если мне приятно проводить тебя?» Не расслышала?.. Нет, расслышала... «Ты простудишься, Коля…» Жизнь моя, какая же ты хорошая! 

Уже смеркалось, когда Иван Иванович Гусаков, ра­зомлевший в гостях от непривычного уюта и выпитой водки, вышел на улицу и задумался: куда пойти? Ули­ца шумела праздничным оживлением, у кинотеатра и заводского Дома культуры толпилась молодежь, ребя­тишки кричали во дворах, кидаясь талым снегом и гоняя по лужам мокрые футбольные мячи. По тихим боко­вым улицам бродили парочки, о чем-то воркуя и замол­кая на полуслове, когда мимо проходил, сердито огляды­вая их, старый человек с обвисшими усами, в пальто нараспашку, в сбитой набок шапке. Окна домов ярко светились, в раскрытые форточки неслись звуки музыки, одна мелодия перебивала другую. «Хороша страна Бол­гария, а Россия лучше всех», — пел низкий голос; «При­вет тебе, красавица весна-а-а!» — заливался тенор; его перебивал насмешливый хор: «И кто его знает, зачем он моргает...» Как будто все патефоны разом взбеси­лись!

Старый разомлевший человек брел одиноко мимо чужого веселья, не зная, что делать с собою. На миг задержался возле буфета, откуда тоже неслась музыка, но как раз в этот миг в мелодию музыки вступил стра­стный мужской голос: «Что наша жизнь? Игра!» Страстный голос рассердил Ивана Ивановича, он знал, что дальше голос будет петь: «Труд, честность — сказки для бабья», — а это всегда возмущало старого мастера. Классика, говорят! Ну и пусть классика, а зачем такое крутить в «забегаловке», когда человеку только и нужно там — пропустить рюмочку да поболтать с кем придется за бутылкой пива? Он все-таки пошарил в карманах — не завалялась ли там нечаянная трешка. Трешки не оказалось. Ну и не надо!

Попав в толпу, выходившую из кинотеатра, Иван Иванович увидел хорошенькое личико крановщицы Ва­ли. Он любил эту девушку, она всегда почтительно вы­слушивала его и не повторяла вслед за другими глупую выдумку насчет «первенства среди плохих характеров».

Иван Иванович хотел было заговорить с Валей, но увидел рядом с ней непутевого Аркашку Ступина, из­вестного сердцееда, которому кладовщицы инструмен­тальной кладовой, к великому возмущению Ивана Ива­новича, всегда без очереди неограниченно выдавали лучшие резцы. Ах, стервец, и сюда поспел!..

Если бы можно было, Иван Иванович взял бы его сейчас за шиворот и — подальше от Вали. Но они уже замешались в толпе.

Иван Иванович поискал их глазами — нету. Эх, Ва­лечка, дурешка этакая!.. Что она понимает в жизни, в людях? Ничего не понимает. Такую и обидеть недолго. А как убережешь ее? Кто она ему, эта девчушка? Ни­кто. А мила, как дочка…