Скитания по залам мешали ему, он взял Аню за руку и остановил ее посреди зала:

— Вот мы говорили о красоте. Я недавно целый день проторчал в Эрмитаже у Рембрандта. Какой-ни­будь ростовщик у него уродлив, гадок, а картина пре­красна, потому что я могу все рассказать об этом чело­веке: кто он, как живет, что думает. У него и руки не просто руки, у него пальцы скряги и обиралы... К чему это я? Да, да! К тому, что я тогда подумал: написать бы с таким талантом портрет нашего Торжуева! Вы успели узнать его? Поглядеть — внешность даже благо­образная, на семейных фотографиях, наверно, красав­цем выходит. Сними его у карусельного станка — рабо­чий! Кадровик! А если написать его портрет по-настоя­щему, — ух, какой мелкий обыватель наружу вылезет!

— Вы прямо с ненавистью говорите о нем.

— А что я, подрядился по-христиански всех любить? Да, с ненавистью! Оттого, что свой, заводской, да еще работник первоклассный, — вдвойне ненавижу.

— А мне кажется, с ним просто не умеют работать. Это же все-таки не кулак, а рабочий!

— Шкурник он, вот кто! Эгоист. И в коммунизм его не потащишь. Для меня коммунизм — прежде всего время, когда любой человек, с которым встретишься в жизни ли, в работе ли, будет своим. Как у Маяковского, знаете? «Чтоб вся на первый крик: Товарищ! — оборачи­валась земля...»

Сам того не замечая, он снова взял ее за руку: так ему было удобнее высказать ей все, что теснилось в голове.

— Коммунизм — это ж будет горячее, страстное вре­мя, а не этакий скучный рай без волнений, без страсти достижения...  До сих пор общественный строй всегда подавлял, глушил личность, так? Коммунизм даст ей полное развитие. Посмотрите на наших людей: как быстро в них раскрываются силы, талант, воображение! И с каждым годом это пойдет быстрее, шире. Мы сей­час решаем задачи, каких ни в одном столетии не ре­шали... А как вы думаете, наши внуки будут нам зави­довать? Нет, потому что именно при коммунизме будут решаться самые грандиозные задачи. Я иногда мечтаю: какие превосходные, невиданные машины будут еще созданы! Свободный труд, средств сколько угодно, высо­чайшая техника, — вот когда можно будет развернуть­ся! И уж, конечно, иной раз и не есть, и не спать, и до рассвета проторчать в лаборатории над каким-нибудь опытом...

— Ух, как хочется дожить!

— Что вы, Аня! — воскликнул он. — Мы же и будем все это решать!

Они стояли посреди зала, совсем забыв о том, что они в музее. Посетители обходили их, некоторые коси­лись с усмешкой: эти, мол, пришли не картины смот­реть, а просто назначили здесь свидание.

Аня первою заметила косые взгляды, расхохоталась и увлекла Полозова к выходу:

— Пойдемте, Алеша, нас принимают за влюблен­ных.

Алексей отмахнулся и как-то вдруг помрачнел. Она сбоку наблюдала его и радостно думала: «Мы с ним будем дружить. Обязательно будем дружить».

Он вдруг остановился, загораживая Ане дорогу, и заговорил угрюмо и возбужденно:

— Вы сказали: «Раз вы не слушаете музыку — зна­чит, вам и не нужно»... Меня это прямо царапнуло. И до сих пор саднит. Знаете что? Вы, наверно, лучше и умнее использовали время, чем я. Иногда я прямо в отчаяние прихожу, до чего я невежда! Может быть, это и смешно — идти на концерт не потому, что тебя тянет музыка, а потому, что хочешь проверить, чурбан ты или нет. Но ведь просто стыдно не понимать музыку, или архитектуру, или живопись... так же стыдно, как не читать книг. Читать я читаю, но все же пропускаю мно­гое. И вообще у меня кругом белые пятна. Когда я вспоминаю свои студенческие и школьные годы, меня прямо трясет от злости: столько времени я разбазарил! Пробелы, пробелы, пробелы, и черт его знает, сумею ли я все нагнать, восполнить!

Музей закрывался, служители торопили публику уходить. Алексей зашагал к выходу крупными шагами. Она шла немного позади него, с улыбкой глядя на его широкие, сутуловатые плечи и сильную шею с упрямым наклоном головы.

— Где же вы? — оборачиваясь у спуска в раздеваль­ную, окликнул Алексей. — Давайте ваш номерок, поуха­живаю.

Они вышли вместе, он проводил ее до остановки автобуса.

— А вы куда?

— А я еще поброжу.

Аня была бы непрочь побродить вместе с ним, но постеснялась навязываться. А он не предложил, даже вздохнул:

— Куда же это автобус запропастился?

— Вы так торопитесь отправить меня? Идите, я и одна не пропаду.

Он снисходительно кивнул и продолжал стоять ря­дом, думая о чем-то своем. «Ах, я люблю так сладко турбинные лопатки...» Иронический отзыв Гаршина ка­зался ей очень несправедливым.

— Знаете, один человек сказал мне, что вы и жену ищете такую, чтобы говорить с нею о турбинах.

— Конечно, а как же? — с живостью откликнулся Полозов. — Если делить всю жизнь, как же не делить то, что составляет основу жизни? Впрочем, жену я не ищу, а шутки вашего Гаршина слыхал.

— Моего Гаршина? Почему же моего?

Алексей пристально посмотрел на нее и сказал:

— Ну, не лично вашего. Во всяком случае, он чис­лится при женском сословии.

— Ого! Вы не остаетесь в долгу.

— Долг платежом красен.

— Вот так приятели!

— Это Гаршин сказал вам, что мы приятели?

— Я вижу, вы не любите его?

— А вы? — дерзко спросил Алексей.

— Он мне нравится, — с вызовом сказала Аня. — Очевидно, как и всем женщинам.

Ей было интересно, что он скажет, но в эту минуту, как нарочно, подкатил автобус. Алексей вежливо подса­дил Аню под локоть. Она видела, как он зашагал по улице, свободно размахивая руками.

Дома напротив были еще освещены солнцем, а в Аниной комнате уже смеркалось. Идти куда-то обедать не хотелось. Аня перебрала свои скудные запасы — мас­ло, хлеб, остатки ветчины, картошка... Ну и прекрасно, что может быть вкуснее вареной картошки с маслом?

Песчаный берег реки Луги, домики среди сосен, вы­сокое пламя костра и спугивающие пионеров клубы дыма, бросаемые ветром то в одну сторону, то в другую. У костра проводит беседу самый старший из мальчиков, самый умный из мальчиков, Павлуша Карцев. Он слывет в лагере ученым, он читал все книги и знает все на свете. Павлуша рассказывает о молодых строителях Магнитогорска, Сталинградского тракторного, Комсо­мольска-на-Амуре... и часто, но сурово поглядывает на Аню. В то утро Аня нарочно, чтобы подразнить де­журного пловца Павлушу Карцева, нарушила приказ и переплыла коварную реку. Карцев догнал ее уже у са­мой отмели на том берегу. Он начал бранить ее за свое­волие, а она сказала: «Мне просто хотелось узнать — поплывешь ты за мной или нет?» Карцев покраснел и сердито сказал: «Как же мне не плыть, когда я дежур­ный? Ну, давай обратно. Давай, давай!» Она спросила: «А если бы не дежурил — не поплыл бы?» Он прикрик­нул: «Давай плыви, не то!..» Она плыла разными сти­лями, ныряла, ложилась на спину и подшучивала над Павлушей, что он, хочет или не хочет, должен будет спасти ее, если она начнет тонуть. А у него был вид сердитый и беззащитный, и когда вышли на песок — пошел прочь, не оборачиваясь, длинноногий, худой, взволнованный...

И это его — нет? Этого тела, этих умных и добрых глаз, этого лица с рассеянным, всегда во что-то углуб­ленным, задумчивым выражением, этого голоса... Нет? Совсем, навсегда нет?.. Был — и нет. И следа не оста­лось. И могилы не осталось. Ничего...

Картошка закипела, тоненько посвистывал пар. От электрической плитки веяло жаром, из-под кастрюльки выступал раскаленный малиновый ободок. А за окном медленно угасал весенний день.

Одна, Аня. Одна, и только воспоминания с тобою. У всех есть хоть кто-то — муж, или дети, или родные. А ты одна. Совсем одна. И нелепо думать, что кто-то за­менит Павлушу, что полюбишь снова...