— Мы никогда не сможем отделить одно от друго­го, — сказала она. — Я знаю, что ты не умеешь делить, что для тебя цех — тоже твоя жизнь, кусок души. Мы оба не умеем делить. И когда я стараюсь себе представить нашу жизнь, я знаю, что все там будет сплетено вместе. И хочу этого. Ты понимаешь? Я не хочу, чтобы начало этого большого... наш первый день...

— Понимаю, — сказал он.

Помолчав, он добавил с привычной шутливостью:

— Ну, а если так и не найдется свободного дня до осени?

— А мы найдем его сами, — твердо сказала Аня.

— Пойдемте, провожу, — со вздохом сказал он. — И поплетусь на завод, потому что, действительно, черт их знает, что там натворят без меня.

Они уже подходили к заводским домам, когда она вспомнила, что ничем не ответила на его исповедь и что это нужно сделать сегодня, потом будет гораздо труд­нее.

— Алеша, я хочу сказать вам...

Она повернула назад, в пустынный переулок, и быст­ро, скупо сказала то, что важно было сказать — не пы­таясь ни приукрасить себя, ни оправдать то, что сама не оправдывала.

Алексей молчал, напряженно стиснув губы.

Ей стало страшно, что он не сможет забыть.

— Алеша...

— Не надо, — остановил он ее. — Не надо, Аня. Они снова повернули к ее дому.

— Я вам верю, как самому себе, Аня, — сказал он у ее подъезда. — Вы знаете, единственное, что меня заде­ло...

Она знала — та встреча под Кенигсбергом.

— Так вот, я все понимаю. Я понимаю вас, какая вы тогда были... Мне очень жаль, что я не встретил вас гораздо раньше.

Он взял ее руки, соединил их вместе, подержал их, слегка покачивая, будто баюкая.

— Я вас люблю, — быстро сказал он, отпустил ее руки и почти побежал прочь.

Субботний вечер, обычно такой приятный, был ис­порчен. Пропала Галочка.

Час назад Воробьев пошел в баню. Галочка увязалась провожать его и взяла с собою Рацию, — собака придавала ей весу в глазах окрестных мальчишек. Они дошли до бани рядком, мирно беседуя. Эта круглолицая смешливая девчушка все больше нрави­лась Воробьеву, на вопросы товарищей: «Дочка?» —он все охотнее отвечал: «Дочка!» Она ни разу еще не на­звала его папой, но Воробьев слышал, как она однажды угрожала своему врагу Митьке черномазому: «Вот ска­жу папе, он тебя отвалтузит!» Между Воробьевым и Галочкой установился деловой, товарищеский тон, кото­рый нравился обоим.

Дойдя до бани, Воробьев сказал:

— А теперь шагом марш — прямо к дому!

— Хорошо, — кротко ответила Галочка.

Когда Воробьев в самом отличном настроении вер­нулся домой, в доме уже началась паника — Галочка не приходила, и нигде поблизости ее не обнаружили.

— Ничего не могло случиться, — сказал Воробьев, — ведь с ней Рация.

Но это никого не успокоило.

Галочка явилась час спустя, и Воробьев слышал из своей комнаты, как ахнула Груня:

— В каком виде! А руки-то, руки — как у кочегара! И вся мокрая! Где ты болталась, дрянная девчонка?

Рация шумно отряхивалась — тоже, наверное, вся мокрая.

— Я купала Рацию в пруду, — тоненьким голоском ответила Галочка. — И совсем не мокрая, это она меня немножко забрызгала.

Груня и Ефим Кузьмич принялись бранить ее за са­мовольную отлучку и за то, что пошла на пруд, куда ей одной, без взрослых, раз навсегда запрещено ходить.

— А мне дядя Яша разрешил, — сказала Галочка. Упреки оборвались.

В установившейся тишине Воробьев услышал, как Галочка уверенными шажками победительницы прошла в столовую. Он вскочил и рывком открыл дверь:

— Когда я тебе разрешил идти на пруд?

Галочка густо покраснела и опустила глаза. Должно быть, она рассчитывала, что он еще не вернулся из ба­ни. Она стояла посреди комнаты с видом благовоспитан­ной девочки, засунув грязные руки под передник.

— Еще лучше! Врать начала! — сказал Ефим Кузь­мич.

Груня так и застыла в передней с Галочкиным мок­рым пальто в руках.

— Когда я тебе разрешил идти на пруд? — строго повторил Воробьев.

Галочка вскинула на него умоляющий взгляд и про­лепетала:

— Ну ты же мне сказал — беги. И вчера говори­ли, что Рацию надо купать... что она чешется.

— Ты у меня спрашивала разрешения идти на пруд? — отвергая ее немую мольбу о поддержке, еще жестче спросил Воробьев.

Галочка исподлобья оглядела разгневанные лица взрослых, распустила губы и заревела.

Груня знаком показала, чтобы все ушли, — она сама объяснится с дочкой. Но Воробьев решительно отстра­нил ее.

— Не реви! — прикрикнул он на девочку. — Немед­ленно умойся и становись в угол. Любое озорство про­щу, а вранья прощать не буду. Живо, живо!

Он никогда еще не кричал на нее.

Галочка испуганно смолкла, вытерла слезы грязным кулачком и побрела в кухню умываться. Ефим Кузьмич пошел за нею и, помогая ей отмыть грязь, продолжал отчитывать ее. Галочка все всхлипывала и тоненьким голоском оправдывалась, что собаку давно не купали и ночью она так чесалась, что мешала маме спать, и все говорили, что надо выкупать, вот я и пошла, хотя мне совсем и неинтересно...

— Галя, поди сюда! — позвал Воробьев.

Она вошла, раскрасневшаяся от мытья, с упрямым и обиженным видом.

— Иди в спальню, становись в угол и стой, пока я не разрешу выйти!

Она не пошла. Она заревела и попробовала упи­раться, когда Воробьев силой повел ее в угол. Затем она притихла, посапывая носом.

Все были расстроены.

Воробьев сел за стол и развернул газету, но читать не мог. Кто виноват? Один я, и больше никто. Как-то раз Груня поручила Галочке убрать свой столик. Га­лочка баловалась и разбила флакон духов. Духи были мамины любимые, только что купленные. Галочка очень испугалась. Услыхав из кухни звон, Груня спросила, что случилось.

— Ой, Грунечка, я разбил твою «Белую сирень», — сказал Воробьев.

— Ты?!

Она вошла, широко улыбаясь:

— Да разве мне чего-нибудь жалко? Милый ты мой!..

Другой раз он взял на себя вину, когда Галочка, играя с собакой, опрокинула молоко. Ему были прият­ны ее благодарный взгляд и ее ужимки лукавой сообщ­ницы. Она умела через дядю Яшу выпросить себе ка­кую-нибудь поблажку, уговорить повести ее в кино на фильм, который мама считала неподходящим. Она по­степенно привыкла выдвигать его как прикрытие во всех случаях, когда это было ей выгодно: «Дядя Яша сказал…  Я спрошу дядю Яшу...» Кто знает, впервые ли она солгала сегодня? А Груня радовалась — все ула­дилось, Галочка полюбила Яшу, в доме счастье и мир. И сам Воробьев радовался вместе с нею, и Ефим Кузь­мич...

— Прости меня, дядя Яша, я больше не буду, — скороговоркой произнесла Галочка за его спиной.

— Надеюсь, что не будешь. Помолчав, она спросила:

— Теперь можно выйти?

— Нет, нельзя. Когда можно будет, я скажу.

Галочка нетерпеливо вздохнула и стала переминать­ся с ноги на ногу, как будто ей уже невмочь стоять. Ин­тересно, что она сейчас думает? Проклинает наказав­шего ее чужого дядю?

На цыпочках вошла Груня, остановилась рядом с ним, ласковой рукой пригладила его волосы:

— Читаешь?

— Нет, Груня. Занимаюсь самокритикой.

У Груни страдальчески скривились губы. Он пони­мал, что Груне и стыдно за дочку, и жаль ее, и страш­но, что наказание восстановит Галочку против него, что домашнее благополучие нарушится. Но какое же это благополучие, если начали портить ребенка!

— Пойдем, Грунечка, походим.

— После бани — ничего? — И шепотом: — Ей пора спать...

Он повернулся к девочке:

— Галя! Сегодня я тебя прощаю. Но если еще раз узнаю, что ты врешь, пеняй на себя. Можешь идти ужи­нать и спать.

Галочка с облегчением выскользнула из комнаты. Когда Груня и Воробьев выходили, Галочка уже болта­ла с дедом как ни в чем не бывало.

— Груня, мы ее балуем. И потакаем ей. Я больше всех.

— Ты только не огорчайся, Яшенька.

— Я не о себе думаю, — о ней. Мы ее портим.