— Вот что, Галя, — сказал Воробьев, садясь на стул рядом с кроватью. — Я вижу, ты не хочешь меня, не хо­чешь, чтобы мама была счастлива и весела. Так?

Галя не ответила, только испуганно, со стоном пере­вела дыхание.

— Если ты не хочешь маме счастья — значит, ты маму не любишь.

Галя хотела что-то сказать, но не сказала. Воробьев подождал и заговорил снова:

— У тебя был папа. Очень хороший папа. Его уби­ли фашисты. Мы все помним его и уважаем, и ты долж­на помнить его и гордиться им, как и все мы. Но его нет. А мама давно живет одна, ей трудно и грустно.

— А я? — пролепетала Галочка. — Мы с ней вместе.

— Она работает, она учится, твоя мама. Кто помо­жет ей? С кем она посоветуется? С тобой — так ты еще мала. С дедушкой — так он уже старенький. А мама молодая, веселая, ей хочется иметь друга, понимаешь?

Галочка по-прежнему молчала, и он закончил:

— Ты уже не маленькая, Галя, можешь подумать, понять и решить. Верно? И потом скажи маме. Не хочу я переезжать против твоего желания.

Он поднялся, но она шевельнула рукой, как бы удерживая его, и, наклонившись, он увидел на ее по­бледневшем личике выражение взрослого страдания. Перед ним был человек, пусть еще маленький, наивный, но человек со своей любовью и привязанностями, со своими вкусами и запросами, не к игрушкам — к жизни. И от этого маленького ошеломленного человека он тре­бовал немедленного ответа, вместо того чтобы завоевать его постепенно, силой любви и жизненного опыта!

Он склонился, погладил ее мягкие скользкие волос­ки, поцеловал ее в мокрый глаз и шепнул изменившим­ся от волнения голосом:

— Все будет хорошо, глупышка ты маленькая.

Она протяжно всхлипнула и зажмурилась, чтобы удер­жать слезы. Ей очень хотелось громко заплакать и сказать: «Ладно уж, переезжайте», — в эту последнюю ми­нуту она поверила его изменившемуся голосу больше, чем всем его словам.

Груня и Ефим Кузьмич подслушивали у двери. Ко­гда он скрипнул стулом, вставая, они отошли от двери и сели к столу, робея оттого, что Воробьев должен был сейчас вернуться к ним и они не знали, что сказать ему.

Воробьев вошел, щурясь на свет после темноты спальни. Он утомленно сел к столу, отряхнулся и жа­лобно попросил:

— Покорми нас, Груня. И давайте выпьем за семью. За нашу семью.

Ефим Кузьмич чокнулся с ним, залпом выпил:

— Прямой ты человек, Яков.

— А вы думали — косой? — неуклюже сострил Во­робьев.

Груня засмеялась. Она была спокойнее всех. Как только Воробьев пришел и сел вот тут, рядом с нею, к ней вернулось безмятежное и торжественное ощущение счастья. Она беспечно откидывала в сторону все, что могло помешать. Руки ее, хозяйничая на столе, так и норовили коснуться руки Воробьева, его крутого плеча, мимолетной лаской задеть его короткие, спутавшиеся волосы.

— А это ты любишь? Горчицы хочешь? Или пер­цу? — придвигая ему то одно, то другое, предлагала она и присматривалась — что он любит, как он ест, перчит ли, солит ли, — она еще так мало знала о нем!

А Воробьев ел что придется, рассеянно солил и пер­чил, поскольку ему придвигали солонку или перечницу, чокался с Ефимом Кузьмичом и пил, так как Ефим Кузьмич подливал ему вина и тянулся к нему рюмкой. И думал о счастье, к которому он долго стремился и которое неожиданно пришло — и оказалось совсем не таким, каким виделось из отдаления, а трудным, с но­выми обязанностями и новой ответственностью. Это был обман — что оно уже есть, что оно добыто. Пока была только женщина, любимая и готовая вместе с ним созда­вать его, хотя и она вряд ли понимала, что это долго­жданное счастье нужно создать и что создать его не­просто.

Домик Ефима Кузьмича одиноко торчал на краю большого пустыря, образовавшегося там, где прежде теснилось много таких же деревянных домиков с палисадничками и огородными грядками, с водоразборными колонками, у которых по-деревенски сходились с ведра­ми хозяйки. Этот уголок старой городской окраины был снесен войной. Пустырь «обжила» молодежь — воткну­ла самодельные ворота для футбола, протянула между деревьями волейбольные сетки, расчистила место для игры в рюхи.

Немиров и Диденко стояли посреди пустыря, по-хо­зяйски оглядываясь.

— Кузьмича-то потревожат?

— Пока нет, но по плану там спортивные площадки.

— Что ж, — сказал Немиров, с сожалением огляды­вая домик, — прижился он в нем, конечно, но домишко-то ветхий, да и нелепо будет выглядеть. Дадим старику лучшую квартиру на выбор, верно?

— Им и кстати. Семья-то в рост пошла.

— Красавицу отхватил твой Воробьев!

— А он и сам неплох.

Напротив домика Клементьевых, по другую сторону пустыря, высились так называемые «новые дома» — от­строенные перед войной жилые корпуса завода. Захо­дящее солнце играло в их стеклах и теплым, розовым светом оживляло стены, но Григорий Петрович оглядел их без удовольствия.

— До чего ж неинтересно построили! И как только приняли такой проект? Я б этого архитектора с завода вытолкал в шею!

Он прикинул в уме, при ком из его предшественни­ков строились эти дома, мысленно обругал виновника. Сразу видно, не было у человека ни размаха, ни увле­чения... небось только метры подсчитывал, много ли комнат выйдет, да поторапливал строителей, чтоб ско­рее сдавали, — с недоделками так с недоделками. Нет, теперь все будет иначе. Архитекторы сразу оживились, когда увидели, что у заказчика есть размах. А «подряд­чики» скисли. Ишь ведь, без лифтов хотели строить! Холодильные шкафы пробовали «замять», как лишнюю выдумку!

— Только знаешь что, Николай Гаврилович? Давай твердо держаться — никаких ордеров на комнаты, ника­кой перегрузки! Каждому — квартиру. Отдельную, со всеми удобствами. Ванная, холодильный шкаф, газовая кухня, телефон... Здорово это я про телефоны вспом­нил?

Он улыбнулся:

— А знаешь, почему вспомнил? Заехал я вчера в гастроном, смотрю, стоит наш мастер из кузницы, Во­ронков, возле автомата и этак умильно кого-то в театр приглашает. Меня прямо ударило — в новом-то проекте опять телефонизация не предусмотрена? Нет, думаю, врешь, не пройдет! Если я строю для своих людей до­ма, то уж это будут дома! И бегать к автомату свида­ния назначать не придется — ложись на диван, трубку к уху, и говори, пока не надоест.

Диденко усмехнулся, отметив про себя — «я строю» и «для своих людей», но промолчал. Как бы там ни было, есть у Григория Петровича и смелость мысли, и государственный подход к делу! Каждый раз, когда рас­сердишься на него или заметишь его ошибку, которую пропустить нельзя, — каждый раз директор в чем-то другом окажется и сильней, и решительней, поразит такой организаторской талантливостью, что невольно забудешь его промахи. С того дня, когда Григорий Пет­рович решил поставить новый регулятор на первой тур­бине, Диденко испытывал к нему восторженное чувство, близкое к влюбленности, и видел, что и весь заводской коллектив оценил смелое решение директора. Вот и се­годня: как ни нужны заводу новые дома, как ни кажет­ся порою, что важнее всего — побольше жилой площа­ди, пусть без лифтов, холодильных шкафов и телефонов, лишь бы поскорее! — нет, не допустил этого Немиров, все совещание повернул по-своему.

Понравилось Диденко и желание директора сразу после заседания поехать сюда — пройтись по тому ме­сту, где в будущем году вырастут дома, окруженные зеленью, пройтись и зримо представить себе, как оно тут получится.

— Хорошо! Только вот эти коробки дело портят.

— Ничего, еще послужат! — откликнулся Диденко. — Городок турбостроителей! Когда все соединится зелены­ми массивами, старые дома вольются в ансамбль!

Сказав это, он сам удивился, что впервые, вопреки сложившейся на заводе привычке, назвал эти дома «ста­рыми». А ведь скоро это новое определение приживется!

— Давай-ка пройдемся малость, — предложил Ди­денко.

Они вышли на проспект. Немиров отпустил машину. Пройдя немного, оба оглянулись. Непригляден был пустырь, но разве они видели пустырь? Перед их глаза­ми стояли новые дома с балконами, с широкими окнами, за которыми белеют занавески и приманчиво загорают­ся сотни огней.