Котельников, размахивая рукой с зажатой папиро­сой и роняя пепел на колени, мечтательно говорил:

— А металл? Это ж такая температура, что металл светиться будет.

Григорий Петрович шутливо напомнил:

— А кто собирался штрафовать за деловые разгово­ры?

— Какие же это деловые? — удивился Диденко. — Это ж просто очень интересные вещи!

Григорий Петрович украдкой оглянулся на Клаву и подтянул кресло. Как он ни внушал себе, что ревновать пошло и следить за Клавой недостойно ни ее, ни его самого, он все же весь этот долгий вечер отмечал: вот она ушла в другую комнату, и почти сразу за нею пошел Гаршин, и они там чему-то смеются; вот она подошла и послушала, о чем говорят, и снова ушла туда, где остался Гаршин, медленно ступая и шелестя платьем... Какое у нее сегодня незнакомое, возбужденное и недоб­рое лицо!

Гости начали расходиться в третьем часу. Костя группами развозил их по домам, только Полозов с Кар­цевой и Воробьев с Груней решили пройтись пешком. Они вышли вчетвером, но ясно было, что за дверью Воробьев и Груня найдут предлог остаться вдвоем, тем более что Ефим Кузьмич уехал раньше, с помощью Ка­ти Смолкиной растолкав и кое-как погрузив в машину Гусакова.

Когда Григорий Петрович отправил очередную пар­тию гостей и вернулся наверх, в передней одевались Любимовы и Гаршин. Клава стояла в сторонке, при­нужденно улыбаясь. У нее был очень усталый вид.

Гаршин подошел к ней проститься, поцеловал ее руку и что-то быстро, настойчиво сказал, видимо даже не думая о том, что его могут услышать. Клава ответи­ла одними губами, он снова что-то сказал, она отрица­тельно качнула головой и ушла, забыв попрощаться с Любимовыми.

— Ваша жена прелестна, — сказала Алла Глебовна.

— Я просто влюбился, — не моргнув глазом, сказал Гаршин и улыбнулся Немирову.

«Туман наводишь?» — со злостью подумал Григорий Петрович и самым приветливым образом пошел прово­дить гостей вниз. Машина еще не вернулась, они остано­вились в подъезде, в блеклом свете начинающегося утра.

— Чудесно отпраздновали! — с искусственным ожив­лением говорил Гаршин. — Теперь, Григорий Петрович, можете не беспокоиться, ка-ак навалимся на вторую турбину — вытянем еще быстрее!

— Ну вот, нашли когда о турбинах заговаривать! — усмехаясь, сказал Немиров. — Вы же мой гость, я вам обязан только приятное говорить! Что плясали здорово, что мой приказ ухаживать за нашими дамами выполня­ли старательно... что ж, за это хвалю! А уж если о делах... так эти слова «навалимся» да «вытянем» пора забыть! И вам, Виктор Павлович, особенно. На первой авралили — я еще стерпел, а на второй так же попро­буете — голову сниму!

Клава лежала, на кровати, уткнув лицо в подушку. Туфли валялись на коврике, из-под длинной юбки свешивалась узкая ножка в прозрачном чулке.

— Ты что, Клава?

Ее спина вздрогнула под его ладонью, он услыхал всхлипывания.

— Клава, родная, я же ни в чем...

— Еще бы! — с негодованием вскричала она, повер­нув к нему заплаканное лицо. — Я не знаю, что ты ду­маешь и подозреваешь. Я бы не стала скрывать, если бы ты спросил. Но ходить весь вечер с таким видом... допрашивать маму... прислушиваться и приглядывать­ся, как будто я... Разве ты не понимаешь, что я сама никогда, никогда не позволю себе ничего такого, что тебе неприятно!..

Он обнял ее и гладил короткие, разлетающиеся воло­сы, уверял, что ни в чем не подозревает ее, и внутренне холодел от мысли, что она сказала полную правду и что она не позволит себе — именно не позволит себе посту­пить так, как ей хочется.

Теплым воскресным утром Аркадий Ступин пришел к Аларчину мосту и три часа подряд бродил по набе­режной взад и вперед, вглядываясь в верхние окна мно­гоэтажного дома на другом берегу канала. Еще недавно Аркадия поражало, что Валя живет в таком мрачном доме, в скучном и порядком запущенном уголке города, возле моста, носящего непонятное, не ленинградское название. Но теперь этот мрачный дом подходил ей: Ар­кадию казалось, что она вбегает в узкий темный двор, как в закут, где можно выплакаться.

С нею произошло что-то недоброе. Он знал это, хотя не знал ничего. Любовь развила в нем чуткость, кото­рой раньше у него не было. Может быть, какой-то подлец обидел ее. Он бы с радостью расквитался с этим неиз­вестным обидчиком, он бы с радостью помог Вале... но как? Чем? Как предложить свою помощь девушке, кото­рая тебя не замечает, не видит, не слышит, которая от­ворачивается, когда ты подходишь к ней?

Он робел перед Валей, хотя до встречи с нею не робел ни перед одной женщиной. Она была независи­мым и самостоятельным человеком. Он понял это с пер­вого дня, когда увидел ее на репетиции драмкружка и с наглым любопытством откровенно разглядывал ее. «Хорошенькая! — сказал он себе с той упрощенностью суждений о женщинах, которая была ему свойственна, — поухаживаем!» Несколько раз он перехватывал ее вни­мательный взгляд и успел дважды подмигнуть ей. Те­перь он с отвращением вспоминал об этом пошлом под­мигивании, но в тот вечер он подошел к ней и сказал, победоносно улыбаясь:

— Давайте познакомимся как следует. Разглядеть друг друга мы уже успели, правда?

Блеснув глазами, Валя четко произнесла:

— Да. Я сразу вас приметила: такое неприятно-са­моуверенное лицо.

И, повернувшись на каблучках, ушла.

Позднее он хорошо изучил ее привычку неожиданно поворачиваться и уходить, и каждый раз это подавляло его. А в тот первый раз он в ярости выбежал из клуба. Валя была уже далеко, она свободно шагала маленьки­ми мускулистыми ногами. Ее узкие плечи, обтянутые стареньким пальто, независимо вскинутая голова в си­нем берете, из-под которого распушились светлые воло­сы, и вольная энергичная походка так понравились Ар­кадию, что всю свою ярость он обратил на самого себя: «Идиот!»

С того дня все, что он делал, было так или иначе связано с Валей. Он прекрасно понимал, что Николай Пакулин изо дня в день «работает» с ним, что и в обще­житии комсомольцам поручено воспитывать его, чтобы он не напивался, не хулиганил и посещал лекции и вече­ра самодеятельности. Но на лекции и вечера он упорно не ходил, над своими «воспитателями» посмеивался и был твердо уверен в том, что у них ничего не вышло бы, не захоти он сам измениться. А измениться ему хоте­лось, потому что ему была невыносима презрительная усмешка Вали.

Однажды он увидел ее у доски Почета, где только что вывесили фотографии особо отличившихся рабочих. Он подошел и указал на фотографию Николая Пакулина:

— Мой бригадир.

— А вас здесь нет?

Валя усмехалась — должно быть, знала о нем боль­ше, чем он предполагал.

— Пока нет, но буду.

Как он приналег тогда на работу, добиваясь успеха, отличия, похвалы! Сперва он «рванул», надеясь прийти к славе самым быстрым способом, но вместо этого запо­рол бронзовую втулку. Николай вытащил деталь на собрание бригады, и она переходила из рук в руки, так что Аркадий пережил десять минут незабываемого позо­ра. Его задело всерьез, он стал присматриваться к мето­дам работы лучших стахановцев, потихоньку подражая им. Пакулин заметил его старания и предложил:

— Чего в одиночку бьешься? Давай посоветуемся, лучше пойдет.

Первым побуждением Аркадия было послать его к черту, но уж очень ему хотелось добиться успеха. И он скрепя сердце согласился.

Оказалось, что он не знал многих важных истин, известных Николаю. Пришлось выслушивать терпеливые объяснения и даже читать книжки (чего с ним раньше не случалось), он обдумывал очередность и точность своих движений, вникал в таинство обработки метал­ла — и сам удивлялся, как можно было работать, не понимая всего того, что открылось ему теперь.

Сперва он болезненно опасался насмешек — «гляди­те-ка, Аркадий в передовики лезет!» — но никто не сме­ялся и не удивлялся, гораздо больше удивлялись рань­ше — здоровый, способный парень, а плетется в хвосте!