Воробьев улыбнулся и по-воински ответил:

— Служу Советскому Союзу!

Немиров с Любимовым прямо с заседания пошли по цеху. Работала неполная вторая смена. Шел десятый час, и в цехе царил дух неторопливости и благодушия, какой бывает в плохо налаженных ночных сменах, когда и начальства мало, и не все станки работают, и задания даны недостаточно продуманные и рассчитанные.

— Вот еще иллюстрация, — сквозь зубы сказал Не­миров.

Любимов вытирал платком влажное от пота, сразу обрюзгшее лицо. Он мог бы сказать в свою защиту, что не раз требовал укомплектования второй смены рабочи­ми и мастерами, но спорить и доказывать у него уже не было сил.

— А вы приуныли, — заметил Немиров, теряя охоту ругать начальника цеха. — Разве можно руководителю так раскисать от критики!

— Я думаю не о критике, а о новой задаче, — раз­драженно сказал Любимов.

— Так вы же сегодня всю задачу на мои плечи пе­реложили: сделай да подай готовеньким, — съязвил Не­миров и в упор недобрым взглядом поглядел на Люби­мова. — Вы вот что, Георгий Семенович: спутали парт­бюро цеха с докладом у директора — плохо! Продумали все претензии цеха — хорошо! Но теперь хватит! Я ди­ректор завода, я и позабочусь. А вы думайте да орга­низуйте, чтоб цех сработал. Тут дело ваше, и за вас никто не провернет. Вот так! Да поторапливайтесь, по­тому что время не ждет.

Диденко вышел из цеха вместе с главным конструк­тором. После долгого, утомившего обоих заседания бы­ла особенно приятна свежесть ночного воздуха.

— Подмораживает, — сказал Котельников. — Смот­ри-ка, лужи затянуло.

— Жаль, коньки домой снес, а то бы заглянуть на стадион…

— Катался нынче зимой?

— А как же? На моей работе да перестать спортом заниматься — через год обрюзгнешь, вот как Любимов, будь он неладен!

Котельников усмехнулся, покачал головой:

— Знаешь, Николай Гаврилович, есть люди, с кото­рыми весело работать, а есть — с которыми скучно. Помнишь Горелова? Ведь какой угрюмый на вид мужик... а работать с ним было весело, искорка в нем настоящая и до людей у него жадность — ко всякому присмотрится, от всякого возьмет все, что тот может дать. А Любимов и приветлив, и культурен, и человек знающий, а работать с ним, ох, как скучно!

Диденко ответил не сразу. Напоминание о Горелове было ему неприятно, потому что в крупном споре из-за снятия Горелова Диденко пришлось отступить, сдаться. Был он тогда молодым парторгом, только что выдвину­тым из цеховых секретарей. Новый директор восхищал его и немного подавлял. Напористый, скорый на смелые решения и крутые меры воздействия, Немиров тогда беспощадно снимал, понижал в должности, подхлесты­вал выговорами работников, которые плохо справля­лись с делом или не умели примениться к новым зада­чам производства. Снял он и Горелова — в один день, не посчитавшись с возражениями парткома. Диденко ринулся в бой, поддержанный многими коммуниста­ми, а затем и райкомом. Немиров уперся, настоял на своем, да еще обвинил своего парторга в том, что тот не сумел занять объективную позицию в вопросе о на­чальнике цеха, с которым долго проработал «душа в душу»... Диденко сделали замечание: «Что же вы, Ни­колай Гаврилович, лезете в драку с директором, вместо того чтобы помочь ему навести порядок»...

— Горелов тогда допустил много ошибок, — неохот­но сказал он теперь, стараясь быть вполне объектив­ным. — При Любимове дела пошли лучше, разве не так?

— Так, — согласился Котельников. — Но сейчас, Ни­колай Гаврилович, начинается новая полоса... и что-то нет у меня уверенности в нем... Ну, до дому?

— Да, пора.

Они расстались на трамвайной остановке. Диденко уехал первым, стал на задней площадке и смотрел, как убегали из-под вагона, будто живые, рельсы, как изда­лека наплывали цветные огоньки следующего трамвая, как бежал рядом, то отставая, то нагоняя, голубой трол­лейбус... Да, начинается новая полоса, может быть самая трудная из всех, какие были. Кто выдержит, а кто сойдет с круга, не дотянув?

В середине недели крепко подморозило и, хотя снег на солнце все-таки подтаивал, к вечеру лед обещал быть хорошим. Конькобежцы цеха сговаривались встретиться вечером на катке, многие звали и Аню — приходите, последний лед!

Аня отнекивалась — некогда.

Уходя с завода, она видела группы молодежи с конь­ками под мышкой, направляющиеся к заводскому стади­ону. Мимо нее пробежала Валя Зимина, тоже с конька­ми и в затейливом свитере и шапочке — и то и другое очень шло ей. За нею с мрачным лицом прошел Арка­дий Ступин — без коньков, с папиросой, ожесточенно зажатой в зубах.

Аня уже пришла домой и расположилась занимать­ся, как вдруг подумала: ну а я-то что же? Почему я не пошла вместе с другими: разучилась или состарилась? Да нет, какая ж это старость — тридцать два года?! Вот если распустишься, сама себя запишешь в старики — тогда и начнешь дрябнуть. Душой дрябнуть. Не хочу! Не поддамся!

Собраться — дело нескольких минут. Ничего, что нет спортивного костюма, — суконное платье и шарф впол­не заменят его. А коньки можно взять напрокат.

Еще на подходе к стадиону Аня попала в ту особую атмосферу, что возникает сама собою при всяких спор­тивных сборищах. Конечно, молодежь задавала тон, но попадались и пожилые люди, а перед совершенно седым конькобежцем в щегольском обтягивающем костюме и специальной, облегающей голову шапочке почтительно расступались:

— Здравствуйте, Николай Анисимович!

— Дядя Коля, привет!

И от группы к группе неслось:

— Дядя Коля пришел! Глядите, Николай Анисимович тут!

Скинув в раздевалке пальто, Аня сразу почувствова­ла морозный холод, врывающийся снаружи в открытую дверь, но это ее мало тревожило: побегаю — мигом разогреюсь. Хорошо, что есть теплые носки, ботинок проч­но охватит ногу, а все остальное — чепуха!

Сдвинула на лоб шапочку, закинула концы шарфа за плечи, чтоб не мешали. Неуклюже протопав по мок­рому полу раздевалки, Аня вышла на ледяную аллейку, которая вела на каток, смело побежала и тут же спотк­нулась: то ли конек застрял в трещине, то ли отвыкла за столько лет.

Рассердившись на себя, Аня неторопливо и разме­ренно пошла вперед, постепенно переходя с шага на скольжение — и вот уже ловчей и уверенней стали ноги, вернулось ощущение ритма и точного движения. Быстрей, еще быстрей! Аня выбежала на каток и с разбегу вклю­чилась в пестрый круг конькобежцев, дважды обежала стадион и остановилась на краю ледяного поля, перево­дя дух. Запыхалась — значит, неправильно дышала. Сей­час пройду еще два круга...

Размеренными вдохами перебарывая одышку, она разглядывала милую с детства суматоху, царившую на катке. Как всегда при взгляде со стороны, казалось, что в этой суматохе люди должны неминуемо сталкиваться, налетать друг на друга, так медленно и робко катили одни и так стремглав неслись другие, проскакивая перед самым носом у новичков и нарочно врезаясь в пугливые цепочки девушек. А тут еще и вездесущие мальчишки мчатся по всем направлениям и делают лихие развороты так, будто они одни на катке. Однако никто не сталки­вался и не налетал на других, и в этом беспорядке был все-таки свой несомненный порядок: никто не посягает на центр поля, где два-три фигуриста свободно выделы­вают свои замысловатые фигуры, и никто не сунется на специальную беговую дорожку, окаймляющую стади­он, — по ней один за другим несутся бегуны; вид у них деловой, они бегут, пригнувшись всем корпусом, зало­жив руки за спину.

Постепенно среди десятков мелькающих перед нею лиц Аня находит знакомых. Женя Никитин бережно, двумя руками, ведет толстенькую девушку с замираю­щим от сладостного испуга лицом. Аркадий с Валей бегут по широкому кругу; он — неумело, но решительно, она — плавно и словно играя. Загремело радио, и с пер­выми тактами вальса Валя покинула спутника, крутым поворотом вырвалась в центр ледяного поля и, подхва­ченная одним из фигуристов, вальсирует с ним, как на паркете. Аня восхищенно смотрит на ее крепкие ножки в высоких ботинках, непринужденно скользящие по льду, потом разыскивает взглядом Аркадия. Он так и застыл на месте, конькобежцы со всех сторон огибают его, выкрикивая не очень лестные замечания, но Арка­дий стоит, приоткрыв рот, и неотрывно следит за нож­ками в высоких ботинках.