Иногда он пугался — а вдруг Валя тем временем от­выкнет от него, заведет себе новых друзей? Он подавлял сомнения. Если она не полюбит, тут уж ничего не сде­лаешь, а если ей суждено полюбить его, пусть поймет, что он мужчина, а не слюнтяй.

Иногда, глядя на нее, он хотел признаться ей, какую тяжесть на себя взвалил, и сказать: «Это все ради те­бя, Валя!» Но он молчал. Вот еще, искать сочувствия! Да и все ли — ради нее? Когда-то любовь к ней дей­ствительно подтолкнула его на новый жизненный курс, но если... если настанет тот черный день и Валя ска­жет: «Нет, Аркаша, не полюбила», — что же, разве курс его жизни изменится?

Думая иногда о том, что черный день может настать, он заранее сжимал кулаки и рисовал себе, что он будет делать. Ох, и пойдет же дым столбом! Все, что день за днем откладывается на случай Валиного «да!» — все по­катится колесом в одну кассу, сутки — так сутки, трое суток — так трое, пей-гуляй и ни о чем не вспоминай!

Но в эти отчаянные мысли теперь вплетались трез­вые напоминания: а как же бригада? Что же, я ее кину и пойду завивать горе веревочкой? Э-эх, попал ты, Ар­каша, в клещи! Отгулял, довольно.

В то время, когда три бригадира совещались в ком­натке комсомольского бюро, внизу, возле платформ с тя­желыми ящиками, укрывшими части второй турбины, встретились Виктор Пакулин и Кешка.

Виктор ждал брата. Он некоторое время постоял у двери и послушал спор о составе бригад. Подслушивать было стыдно и неудобно, по коридору ходили люди, и Виктор спустился в цех поглазеть на отправку турбины.

Кешка слонялся по цеху потому, что знал о сове­щании бригадиров и тревожился — в какую бригаду его определят. Приказ Полозова пробудил в нем честолю­бивые мечты. Он видел себя солидным, квалифициро­ванным токарем, членом знаменитой бригады: вот он идет по аллее в компании своих товарищей, начисто от­мытый под душем, в синем с искрой костюме, и люди пялят на него глаза — на важного, высокого, красивого. Иным он себя и не представлял — высоким и красивым, хотя был он пока малорослым пареньком в засаленной куртке, который, что бы ни делал, умудрялся немедлен­но выпачкать нос и щеки. Увидав Пакулина-младшего, Кешка сделал вид, что разглядывает работу маляра, раз­машисто писавшего адрес на ящике, медленно прибли­зился к Виктору и остановился рядом.

Виктор покосился на него, помолчал и равнодушно сообщил:

— Там из-за тебя сыр-бор загорелся.

Кешка тоже помолчал и с мрачной усмешкой спросил:

— Ни один не берет?

— Наоборот, — ответил Виктор. И, выждав для ин­тереса, пояснил: — Ни один не отдает другим.

Кешка презрительно скривился:

— Чем же это я им так пондравился?

Он был взволнован и всеми силами старался скрыть это.

Виктор не торопился отвечать. Он зевнул, поднял с полу виток металлической стружки, переломил его и острым краем отрезал нитку, болтавшуюся на месте оборванной пуговицы.

— А кто их разберет, — наконец сказал он. — Ефим Кузьмич, наверно, хвалил тебя. Считают, наверно, что ты посамостоятельнее других. Ты на четвертый разряд сдал?

— Давно, — небрежно ответил Кешка, хотя сдавал он на прошлой неделе.

— Норму выполняешь?

— За ту неделю сто три процента как будто или сто четыре. Не помню.

Виктор прекрасно знал, как обстоят дела у Кешки, но нарочно дал ему пофорсить, потому что у него было свое мнение о воспитательных приемах, и он был уверен, что сумеет воздействовать на Кешку куда лучше, чем Николай или Федя.

— Каждому бригадиру хочется к себе взять такого, чтобы толк получился, — сказал он.

Кешка спросил как бы между прочим:

— А ты куда?

— К Аркадию, наверно.

— У брата не остаешься?

— Чего ж нам друг другу мешать!   

Кешка тихонько вздохнул. Ему хотелось попасть в одну бригаду с Виктором; теперь он видел, что Вить­ка — парень как парень, совсем не задавака. Но разве возьмет его Аркадий?

— Ты в комсомол вступил? — спросил Виктор, и вид у него был такой, будто он и не слыхал никогда о мно­гочисленных провинностях Кешки.

После долгого и тяжелого молчания Кешка сказал:

— Вот поработаю в бригаде, тогда...

Виктор одобрительно кивнул и, считая воспитатель­ную часть разговора на сегодня исчерпанной, заговорил о велосипедах. Ему очень хотелось завести гоночный ве­лосипед, для чего он решил продать свой старый.

— Если купить на рынке раму и колеса, такой ве­лосипед отгрохать можно, не хуже покупного. И обой­дется от силы в триста рублей. Кое-что я и сам выто­чу. А уж пригнать да наладить — это я умею.

Они оба не заметили, как подошел Аркадий Ступин. Аркадий обнял их сзади за плечи и стукнул головами друг о друга.

— Ну, хлопцы, держитесь! — весело сказал он. — С понедельника оба ко мне, а тогда — будьте здоро­вы! — пощады не ждите. Через три месяца — общецехо­вое первенство, на меньшее не согласен!

В этот день Гаршин пришел на завод в своем луч­шем костюме, а в зале совещаний при дирекции появил­ся одним из первых, еще до того, как начали съезжать­ся приглашенные.

Любимов был уже там — сидел в сторонке, просмат­ривая материалы к докладу. Гаршин подошел, поздо­ровался.

— Привет, Виктор Павлович! — с широкой улыбкой сказал Любимов.

Они не ссорились, но в последнее время между ними уже не было прежней дружбы, и нарочитая вежливость прикрывала явное охлаждение. Началось с той прокля­той подписи, — Гаршин и сам не мог понять теперь, за­чем нелегкая дернула его примазываться к чужому про­екту! Щепетильность Любимова была покороблена, он несколько дней и в глаза не смотрел. Потом, кажется, забыл. А тут подвернулась история с ротором. Гаршин с усмешкой отметил про себя, что, когда дело дошло до собственных интересов, Любимов  откинул  щепетиль­ность, даже поблагодарил за спасительную выдумку. Но, верный себе, сказал: «Так вы действуйте!» — и укрылся в кабинете: «Я не я, и лошадь не моя!» Если бы ему не позвонили, что краснознаменцы уже напра­вились в цех, Любимов и дальше предоставил бы Гаршину выкручиваться самому. Впрочем, что толку было в его приходе! Сдрейфил перед Полозовым — и снова в кусты. Удрал из цеха, как мальчишка из чужого сада. А Гаршина оставил на расправу. И вышло, что именно Гаршину пришлось выслушать при всех насмешливый вопрос Диденко: «Это что же у вас получается — со­весть под подошву, стыд под каблук? Вам бы фокусни­ком выступать!»

Диденко говорил громко, его слова сразу облетели весь цех, и это было хуже выговора. Кто-кто, а Гаршин знал убийственную силу острого слова.

С тех пор Гаршин и Любимов не разговаривали, только подчеркнуто вежливо здоровались при встречах. Однако сегодня Гаршину было необходимо перего­ворить с Любимовым, и он спросил, преодолевая нелов­кость:

— Кто намечается от завода в проектную группу, не слыхали?

— Дмитрий Иванович пошел согласовать с дирек­тором, — вполголоса ответил Любимов, — я со своей стороны предложил и вас и Полозова.

Гаршин поморщился. Что значит — «и вас и Полозо­ва»? Как-никак он один из авторов докладной записки, ставить его на одну доску с Полозовым просто неле­по. Может быть, Любимов хочет оттереть его от участия в проектировании?

Но в это время Любимов еще тише сказал:

— Вы, по-моему, наверняка попадете... Хотя Диден­ко, кажется, возражал.

— А доводы какие?

— Считает, что вы и Полозов слишком заняты на производстве.

Любимов снова погрузился в свои материалы, а Гар­шин пошел поближе к двери, чтоб встречать приходя­щих и перекинуться словом со всеми, с кем нужно.

Зал совещаний быстро заполнялся. Прибыли пред­ставители проектной организации. Группами приходили цеховые инженеры и стахановцы. Ждали профессоров Карелина и Савина.

Появился Диденко — сияющий, еще более подвиж­ной, чем обычно. Гаршину было неловко подойти к не­му, но он крутился поблизости и слышал, как парторг сказал проектировщикам: