— Останови!

Они как раз проезжали мимо большого винно-гастрономического магазина. Качнув головой, она добро­душно сказала:

— Не надо, дружочек, ничего не нужно. Дома есть и закуски, и всякое вкусное, и даже шампанское!

Этот последний штрих завершил рисунок. У нее не было даже той подлинной взволнованности чувства, ко­торая могла бы оправдать ее. «Закуски, всякое вкусное, шампанское...» Кто знает, первого ли она везет любов­ника на всю эту программу?..

— Останови! — крикнул он, рванув дверцу.

Она испуганно затормозила, ткнувшись передним колесом машины в край тротуара.

— Прошу прощенья, но шампанского не пью, — ска­зал он, нащупывая ногой тротуар и с ненавистью глядя в ее побледневшее лицо с дрожащими губами. — И вооб­ще, знаешь, я не любитель этих штук...

Он выскочил из машины, захлопнул дверцу и боль­шими шагами пошел назад, торопясь затеряться в при­вокзальной суете.

«Не любитель этих штук...» Глупо. И грубо. Надо было сказать прямо. Или не говорить ничего: занят, то­роплюсь — и все...  А впрочем, какая разница! Если способна понять — поймет.

Он ни разу не позволил себе оглянуться на светло­серый автомобиль, приткнувшийся к тротуару. И, не оглядываясь, он чувствовал, что автомобиль еще там. Что она делает сейчас? Злится? Плачет? Все равно, не оглядываться, не возвращаться, ни в коем случае не возвращаться, даже если плачет…

Оглядевшись, он увидел себя стоящим посреди тро­туара на углу Невского и Владимирского. Голова была пустая и какая-то гулкая: каждый звук отдается. Устал. И очень хочется есть: от расстройства чувств забыл се­годня пообедать.

В маленькой закусочной он залпом выпил стопку водки, съел несколько бутербродов и выпил вторую стопку. Вкуса еды не почувствовал, а водка ударила в голову. Он побрел по Владимирскому проспекту, ни о чем уже не думая в отупении усталости. Потом дома и люди медленно закачались из стороны в сторону.

Он постоял, пока дома и люди не утвердились на местах, зашел в первые попавшиеся ворота и увидел неожиданно провинциальный дворик с круглым пали­садником в центре. Дети скатывались на санках с полу­растаявшей, почерневшей снежной горки, окруженной лужами. Они не обратили никакого внимания на чужого дядю, вошедшего в палисадник и почти упавшего на мокрую скамью.

Была минута, когда все окружающее — и незнако­мый дворик, и дети с их шумной возней — провалилось в пустоту. Очнувшись, он с удивлением огляделся и уви­дел перед собой мальчугана в непомерно большой шап­ке. Наушники были развязаны, и потертые, свернувшие­ся жгутом тесемки болтались на забрызганной грудке серого ватника. Под удивительными, лазурно-синими, очень серьезными глазами краснели вздернутый нос и влажные, удивленно раскрытые губы.

— Вы спите, дядя? — шепотом спросил мальчик.

— Как видишь! — ответил Алексей. — А что, здесь нельзя спать?

Мальчик хмыкнул и сказал убежденно:

— Кто же спит на улице? — он помолчал, подумал и спросил: — А вы, дяденька, не пьяный?

— Нет!

— А вы здесь живете?

— Нет!

Мальчик шагнул поближе:

— Или у вас болит что?

— Допустим, что болит.

— Сердце?

— Вот именно. Сердце.

— Я уж вижу! — с удовлетворением сказал маль­чик. — У мамы тоже бывает. А у вас капли есть?

— Нет!

— Капли помогают, — сказал мальчик и, колеблясь, посмотрел куда-то вверх, на окна. Может быть, разду­мывал, не сбегать ли домой и не будет ли сердиться мама, если он возьмет ее капли для чужого дяди. Но в это время воробей порхнул мимо них, сел на дорожку и начал отряхивать мокрые перышки. Мальчик не­сколько секунд смотрел на него жадным взглядом охот­ника, потом плавными, беззвучными движениями снял с головы шапку, метнул ее вперед и точно накрыл во­робья, погрузив наушники и борта шапки в месиво та­лого снега.

— Ре-бя-та-а! — заорал он, присев на корточки и придерживая шапку двумя руками. — Ре-бя-та-а, во­робья накры-ыл!

Алексей встал и твердой походкой направился к трамвайной остановке.

«Что, собственно, произошло? — спросил он себя, пе­ревешиваясь через железную решетку на площадке трамвая, чтобы ветер сильнее обдувал лицо. — И кто меня обидел? Никто! Что я, маленький или слабенький? Поступил так, как считал правильным, а со мною не согласились и меня побили. Тут уж ничего не подела­ешь, если не воспринять житейскую философию Лели. Верю я, что прав? Да, верю. Значит, бороться надо, а не распускать нюни!»

Домой идти не хотелось. Алексей зашел в кино. Фильм был знакомый и не захватывал внимания. Герои­ня глупенькая, но очень хороша. И ресницы у нее, как у Лели. И улыбка такая же, обещает черт знает что!..

Не досмотрев фильма, он вышел под шиканье пуб­лики. Купил банку консервов, дома без аппетита по­ужинал, лег в постель и перед тем, как заснуть, соста­вил себе план действий с той «железной последователь­ностью», которую любил в себе и всячески развивал.

Но продуманный план борьбы сорвался с самого на­чала. Когда он утром зашел в партком, Соня наброси­лась на него:

— Куда вы девались вчера, товарищ Полозов? Ни­колай Гаврилович срочно вызывал вас, я все телефоны оборвала! Он ужасно сердился!

— Вот я и пришел, Сонечка! — сказал Алексей, улыбкой прикрывая волнение. Он покосился на дверь кабинета, где его, несомненно, ждал сокрушительный «разнос».

— Поздно пришли! — проворчала  Соня. — Николай Гаврилович вчера уехал.

— То есть как уехал?

— Поездом, — усмехнулась Соня. — В Москву. Дней на пять.

В цехе первым человеком, которого встретил Алек­сей, был Ефим Кузьмич. Ефим Кузьмич внимательно поглядел на Полозова, укоризненно качнул головой и тотчас заговорил о деле, которое в эту минуту больше всего занимало его, — с металлургического завода при­везли отливки диафрагм, надо было обеспечить их сроч­ную обработку.

На участке появился Любимов.

— Здравствуйте, Георгий Семенович! — сказал Алексей.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — ответил Любимов и сразу заговорил о диафрагмах, дал Поло­зову несколько поручений, даже пошутил с ним как ни в чем не бывало. Алексей чувствовал себя напряженно, отвечал с трудом, а Любимов, по-видимому, и не думал о вчерашнем...

— Кстати, Алексей Алексеевич, тут возникло дело по вашей части, — с улыбкой спокойного превосходства сказал Любимов. — Ваш Воловик придумал что-то новое, он сейчас у Шикина. Поглядите, может быть, и вправду что-нибудь дельное.

И. взяв Ефима Кузьмича под руку, пошел по цеху, оставив Алексея одного. Произошло то, чего никак не ожидал Алексей, — разногласия загнаны вглубь, ника­кой борьбы не будет; его выступление отвергли, как не­удачное, и перешли к очередным делам.       

Все началось с того, что Ася затеяла генеральную уборку и полную перестановку в квартире. Повязав го­лову косынкой и надев старый, выцветший сарафан, Ася с утра принялась обметать потолки и мыть щеткой стены. Провожая мужа на завод, она взяла с него сло­во, что он придет домой сразу после работы, чтобы по­мочь ей передвинуть мебель, и не останется на вечер, как обычно, в цехе.

— Хорошо, Ася, конечно, обязательно! — покорно обещал Воловик, хотя сегодня этот вынужденный пере­рыв казался ему особенно несвоевременным.

Вот уже третий день он снова работал в турбинном цехе на снятии навалов, на «досадной» работе, ненави­димой всеми слесарями, которой он упорно добивался больше месяца. Он пошел в турбинный цех с радостным ощущением, что теперь во что бы то ни стало найдет, найдет последнее, недающееся решение. Но к концу второго рабочего дня его охватили сомнения, тем более сильные, что внешних препятствий уже не было: облопаченные диски ротора находились перед ним, он час за часом проникал исцарапанной рукой в узкие щели между лопатками и осторожно спиливал наросты лиш­него металла — тем самым движением, которое беско­нечно повторял мысленно, отыскивая способ заменить человеческую руку умным и точным механизмом. Он думал: «А может быть, нужно не следовать за ручным процессом, а, наоборот, оторваться от него? Может быть, у меня не хватает именно широты мышления и смелости, без которых не рождалось ни одно изобретение?»