Он не знал, как объяснить eй все, что мучило его, и промолчал.

— А я своего отца и не помню. Я вот такая малень­кая была, когда он умер. С семи лет в детском доме росла. Маму еще немножко помню, а отца нет. И, ка­жется, если бы мне сейчас сказали: «Жив твой отец», — я бы к нему бегом бежала хоть тысячу кило­метров!

Николай еще крепче и нежнее сжал ее руку. Нико­гда он не задумывался, есть ли у Ксаны родители и где она росла, всегда она представлялась ему сущест­вом из своего, но все же какого-то самого светлого и высокого мира. А сейчас почувствовалась простой, по­нятной...

Но в это время Ксана задумчиво сказала:

— А ведь он хороший человек, твой отец.

И Николай весь сжался, будто его ударили.

Вот это и мучило его больше всего. На заводе хо­рошо знали и уважали Пакулина-старшего, хорошо знали и уважали Лизу Баскакову. Все уже привыкли к тому, что они муж и жена, дружная пара, и не пони­мали, как обижен и оскорблен Николай за мать, за се­бя, за брата, потому что он-то помнил другую дружную пакулинскую семью, и эту семью разрушила Лиза. Ко­гда мать и оба мальчика поступили на завод, их жале­ли, а Пакулина-старшего и Лизу осуждали, но посте­пенно все забылось, а теперь братья Пакулины уже подросли и вышли в люди... Как будто в том дело, что они больше не нуждаются! Как будто он, Николай, ждал от отца денег или хозяйственной заботы, а не то­го огромного, радостного и неиспытанного, что несет с собою отец для подрастающего сына!

А Ксана, как и многие другие, считала Лизу пере­довой женщиной и хорошей подругой для Петра Пакулина, поэтому склонна была думать, что первая жена была отсталой женщиной, и, значит, как это ни печаль­но для братьев Пакулиных, разрыв был естествен. От­куда ей знать, что мать совсем не такая, что даже Гу­саков становится при ней кротким, что даже вещи вокруг нее выглядят иными, лучшими? Этого не видел, не по­нимал отец. И, должно быть, этого не разглядела, не поняла Ксана в тот воскресный день, когда зашла к ним и познакомилась с его матерью.

Сам страдая от возникшего чувства отчужденности, Николай сказал, что ему пора домой — готовиться к до­кладу в молодежном общежитии. Ему хотелось, чтобы Ксана удержала его каким-нибудь сердечным словом, но Ксана охотно подхватила товарищеский тон, и вот она уже исчезла в темной глубине парадного, а Нико­лай остался один в самом смятенном состоянии духа. Неужели два часа назад все было так хорошо?

Над цехом нависла беда, перед которою потускнели все прежние. Испытания регулирующего устройства по­казали, что этот важнейший аппарат — органы чувств и мозг турбины, ее чуткий и распорядительный хозяин — работает неустойчиво и неточно откликается на пока­зания.

Откуда произошла беда — допущен ли просчет в конструкторском бюро, или ошибка незаметно вползла в рабочие чертежи, или же в самом цехе по недосмотру пропустили брак, — это еще предстояло установить. Кон­структоры и производственники набросились на разо­бранный аппарат, на расчеты, на чертежи, уже не думая, кому отвечать и кому краснеть, — лишь бы обнаружить ошибку.

В эти дни во всем громадном цехе царила тревога. Невелик был круг людей, непосредственно связанных с работами по регулятору, каждый участок решал свои задачи, требующие полного напряжения сил. Обычно казалось, что участки живут достаточно разобщенно. Но вот возникла беда — и веяние беды затронуло всех.

А срок сдачи первой турбины приближался, и нико­гда еще не было так страшно неотвратимое движение времени, — час за часом съедали день, и еще день, и еще день, а ошибка по-прежнему не была найдена.

Никому не доверяя, Любимов сам руководил провер­кой всего аппарата. Тут в полной мере сказались и его превосходное знание всех механизмов турбины, и со­лидный опыт, и понимание всех особенностей производ­ства. Но аппарат во всех его деталях был сработан на совесть, и Любимов был очень горд, когда смог уверен­но заявить:

— Вина не наша!

Круг поисков все суживался и наконец замкнулся на конструкторском бюро. Именно там, в самой кон­струкции узла регулирования, в теоретических предпо­сылках или технических расчетах — где-то, в чем-то, то ли в принципиальной схеме, то ли в одной из многочис­ленных деталей — была допущена маленькая или боль­шая, но ошибка.

Пока Котельников со своими конструкторами дока­пывался до этой ошибки, Любимов напористо подтяги­вал отстающие узлы и детали, чувствуя невольное об­легчение от естественной, не по вине цеха возникшей отсрочки сдаточного испытания турбины.

Наступил период, когда, по выражению производст­венников, механики «сваливаются с машины», а на пер­вый план выступают сборщики и испытатели.

По-прежнему, приходя на работу, рабочие косились на разобранный регулятор и спрашивали: «Ну что, не нашли?» Но жизнь цеха шла своим чередом, со своими треволнениями и радостями.

Удивительным событием была перемена, происшед­шая с Торжуевым: со дня своего выздоровления он не­изменно перевыполнял норму — иногда на восемьдесят процентов, иногда и вдвое. А с Белянкиным рассорился насмерть, так, что всем стало ясно: именно старик был заводилой прежней, торгашеской политики «тузов».

Воробьев как-то сказал: позорит Белянкин старую гвардию.

На него набросились все цеховые ветераны.

— Да разве мы его когда считали своим? — кричал Гусаков. — Про него, если хочешь знать, в самом «Крат­ком курсе» есть специальные слова на сто семьдесят второй странице, — я, брат, красным карандашом от­черкнул и приписал: «Белянкин!» В первую империали­стическую из дамских сапожников на завод подался, чтоб от фронта спастись! А как он в тысяча девятьсот шестнадцатом году держался? Ежели забастовка, юлит туда-сюда, перед начальством выслуживается, но и про­тив рабочего люда не попрет: страшно. У него отродясь совести не было!

— А после революции? — подхватила Катя Смолкина. — Укатил в деревню и отсиделся аж до самого нэпа, а в нэп вернулся и вот тут, где нынче пустырь, в собственной халупе мастерскую открыл. Сама к нему бегала простые туфли обращать в лакированные. А по­том почуял, что поворот в другую сторону, и на завод, социальное положение исправлять.

— Это точно, — подтверждали другие. — У него и Торжуев начинал сапожным подмастерьем, из деревни был выписан!

— А в эту войну? Смылся опять в деревню и кустарил там до самого Дня Победы! Другие оружие кова­ли, а он сандалетами на рынке торговал! Этот божий старичок себя не забудет!

Белянкин аккуратно вырабатывал свою норму, при­дирчиво проверял записи в расчетной книжке, чаще, чем раньше, вздыхал:

— Я бы рад помочь... да силы уже не те...

— Душа у него не та, — с сердцем говорил Ефим Кузьмич.

А Торжуев «гнал» выработку и заносчиво похва­лялся:

— А ну-ка, пусть христосик за мной угонится!

Ерохину передали слова Торжуева, но он только усмехнулся:

— Что ж, со злости или из амбиции, а работает по-стахановски, это нам и требуется.

Теперь он не волновался из-за успехов Торжуева, а напряженно готовился к решающему состязанию. Заяв­ление мастеру и начальнику цеха было уже сделано: беремся обработать цилиндр второй турбины за трое суток.

Торжуев узнал об этом и сказал Ерохину:

— Смотри, парень, запорешь, потом век не раскви­таться будет.

— Не запорю, Семен Матвеевич, а только говорю вам: и вы начнете в трое суток справляться, если чужим опытом не побрезгуете.

— Мне опыта занимать не нужно, своего хватает.

Массивный угольник был уже доставлен из цеха металлоконструкций. Технологи подсчитали, какую до­полнительную жесткость придаст цилиндру новое креп­ление, предложенное Карцевой, и благословили кару­сельщиков на обработку цилиндра двумя резцами.

А цилиндр путешествовал по цеху, и Ерохин с Лукичевым следили за ним нетерпеливыми взглядами: вот он лежит у слесарей, разъятый на две половины, слеса­ри устанавливают в нем паровые коробки... вот вспы­хивают зарницы электросварки — то приваривают ко­робки к цилиндру...