Алексей забыл следить за тем, как рождалась музы­ка в слаженной работе оркестра. Он смотрел на оркестр, но не видел его. Он просто жил очень напряженно, всей душой. Раскрывались тайники, в которые он никогда не заглядывал. Вот под тихий напев скрипок зазвучала осторожная жалоба — рассказ о самом глубоком, тро­гающем, мучающем, нет — мучавшем раньше, и Алек­сей заново пережил долгую бесплодную любовь, и годы суровой сдержанности после нее, и затаенную, страст­ную мечту о счастье, которое придет... Да разве это так мучило и занимало меня, удивился он. И понял: да, мучило, и сейчас мучит — сбудется ли? А рассказ-жа­лоба продолжается, и с упреком, с недоверием останав­ливают его басы: да ведь не так это! — и снова проры­ваются светлые, обнадеживающие ноты:  ничего,  не томись, оно сбудется! — и мятежные взрывы страсти: ско­ро ли? — и все затопляет поток основной мелодии, но эта мелодия — сама жизнь — тоже выросла, возмужа­ла, обогатилась мудростью и знанием... Решение?

— Вальс, — шепнула Аня.

Он узнал этот вальс, он не раз слышал его по радио. Теперь, вплетенный в симфонию, он влился в поток чув­ствования и мышления. Человеческая душа с ее вопро­сом о самом главном, с ее осторожной жалобой присут­ствовала и тут, но жизнь словно кружила ее, лаская, уговаривая и втягивая в свой круговорот.

Вальс кончился, и в минутной тишине Алексей ска­зал себе: «Не хочу!»

Аня обернулась и спросила одними губами: — Чего?

Значит, он говорил вслух?

А музыка вновь поднялась и хлынула еще более ши­роко и мощно. Преломленная и окрепшая, основная ме­лодия достигла теперь высшей точки подъема, и так ясно звучало в ней утверждение, что Алексей понял: скоро конец. Ничто не забыто и не снято, говорила она, но все понято и все решено; вот истинное решение, вот путь, вот свет. У тебя может быть другой путь и другой свет, но только твердое решение дает просветленную яс­ность и утишает боль, и нет уже смятения, и растет, ра­стет и ширится прекрасная, жизнеутверждающая сила, и в ее победе — преодоление и утверждение всего.

Несколько минут спустя Аня и Алексей вышли в про­хладу весенней ночи. Алексей взял Аню за руку и потя­нул в тенистый сквер на площади Искусств. Под деревь­ями было почти темно, только в просветах между лист­вой мерцало светлое небо.

Они сели на скамейку. Он попросил:

— Сядьте поближе, хорошо? И дайте руку.

Где-то в пространстве, слышная только им двоим, еще звучала музыка. Рядом, у подъезда Филармонии, быстро редела толпа, затихали вдали шаги и голоса. Возникла, зашумела на сотни ладов и постепенно рас­таяла другая толпа — у Малого оперного театра. Из­редка проносились мимо автомобили, сверкнув на пово­роте фарами и отбрасывая на песок дорожки тусклые пятна света. Волны музыки, слышные только двоим, перекатывались через шумы города. Потом и они затих­ли, как море при полном безветрии, и стали слышны гулкие удары сердца.

— Я, кажется, очень полюбил вас, Аня.

Она только чуть повернула к нему лицо, когда он обнял ее и еще неуверенно, бережно притянул к себе.

Выдвигая пешку на правом фланге, Иван Иванович сказал с неодобрением и даже обидой:

— Опять Валю с Аркашкой повстречал. До чего быстро утешилась!

Ефим Кузьмич закрыл своей пешкой дорогу против­нику и немного погодя возразил:

— Ничего мы не знаем. В женском сердце разоб­раться — это, брат, вроде как в глухом лесу ночью дорогу искать.

Иван Иванович передвинул другую пешку, открывая путь своему слону, и вздохнул:

— Хорошая она девушка. Аркашка против нее — тьфу...

Любопытство томило Гусакова уже несколько дней, и он спросил как бы невзначай:

— Чего он к тебе приходил? Советоваться, что ли?

Ефим Кузьмич не ответил, пристально разглядывая расположение фигур на доске и взвешивая, какую ка­верзу готовит Иван Иванович. Была у Гусака привычка затеять интересный разговор и под шумок перехитрить противника.

Ефим Кузьмич укрепил пешку на левом фланге и только тогда заговорил о том, что интересовало обоих:

— Не люблю я быстро о людях судить. Ну что ты знаешь об Аркадии? Чего ты приговор объявляешь, ког­да человеку двадцать четыре года? Год назад я бы за него полушки не дал, а сейчас… Вот пришел он, то да се, а я вижу — изныло у парня сердце. Спрашиваю — жениться не думаешь? А он: «Скорее топиться придется, Ефим Кузьмич». Видишь, как дело-то оборачивается?

— Ну-ну, — поторопил Гусаков, а сам с невинным видом перевел слона на свободную диагональ.

— Ну-ну, — насмешливо повторил Ефим Кузьмич, имея в виду нехитрый замысел противника.— Так вот, говорит, я ее утешил, а она душу из меня вынула… Да... Неправда, говорю, Аркаша. Душа в тебе только сейчас и обнаружилась. А если с непривычки горяча — вынь, обдуй и положи обратно. Засмеялся, а у самого чуть не слезы в глазах. Да как, говорит, Ефим Кузьмич, как же обдуть? Вы шутите, а мне не до смеха. Я гово­рю: не шучу я, а радуюсь. Был парень — одна видимость, а стал — человек.

— Шах королю!

— Да не пугай ты, Иваныч, не пугай! Мы конем прикроемся, и все! Так вот, говорю: от любви, парень, не помирают. Если бы от любви помирали, хоронить не поспевали бы, и жить было бы некому. Любовь — она такая, что или крылья за спиной, или на стенку ле­зешь, а год, два пройдут — и сам над собой улыбнешь­ся: вот сумасшедший был! Полюбит тебя Валя или не полюбит, говорю, а человек ты теперь — сам по себе, ну и двигай дальше!

Ефим Кузьмич сделал ход и, оглядев изменившуюся ситуацию на доске, добавил:

— А между прочим, парень стоящий. И я бы на ме­сте Вали призадумался... Ну, Иваныч, ешь мою пешку, бог с ней! Хорошего аппетиту!

Иван Иванович, как всегда, без размышлений раз­менял пешки на левом фланге и вдруг сообразил, что этим он открыл дорогу ладье противника и что Ефим Кузьмич предусмотрительно обеспечил ладье надежную защиту.

— Фу ты, дьявол! — рассердился Иван Иванович и задумался, зажав в кулаке слона, которого некуда было поставить.

Ефим Кузьмич откинулся в кресле и закурил. Он был очень доволен и тем, как повернулась игра, и смя­тением своего друга, и тем, что в квартире стояла мир­ная тишина. Ведь вот по-разному бывает в доме тихо: одно дело, если все разбежались из дому и даже Галоч­ка на улице,— тогда тишина скучная, немного тревож­ная, и хочется, чтобы скорее все собрались; перед заму­жеством Груни бывало и так, что семья в сборе, а тиши­на гнетет, ладу в доме нет; другое дело теперь — тихо в доме потому, что Яша готовится к докладу, а Груня шьет, — ничего не скажешь, хорошо они живут, Груня прямо расцвела после долгого вдовства, и всего-то ей те­перь хочется: и гулять, и наряжаться, и мужа лелеять! Такое теперь выражение лица у Груни, что бы она ни де­лала, будто лучше этого дела нет на свете, даже когда посуду моет, даже когда кастрюли чистит. Ну, а Галоч­ка... где она и что делает?

Ефим Кузьмич встал и заглянул в столовую. Груня подняла голову и улыбнулась Ефиму Кузьмичу так, будто для нее было наслаждением увидеть его морщи­нистую, усатую физиономию. А ведь сколько месяцев глаза отводила, сквозь зубы отвечала, в дом входила как в тюрьму, а убегала из него — как виноватая, укры­вая платком лицо... А сейчас стала вроде блаженной. Обидно бывает, и хочется иногда попрекнуть ее, да язык не поворачивается. Только одно позволил себе Ефим Кузьмич — незадолго до свадьбы молча снял со стены в ее комнате портрет сына и унес к себе. Груня увидала — побелела вся, но ни слова не возразила. Ночью услышал — плачет. А наутро встала — будто ни­чего и не было... Э-эх, жизнь ты, жизнь!

Пройдя через столовую, Ефим Кузьмич как бы невзначай заглянул в комнату, где жили теперь Груня с Яшей. Яша сидел за столом и делал выписки из книги.

Галочка играла на полу с собакой. Злая к чужим, Ра­ция с первого дня признала Галочку своей и позволяла ей садиться на спину, дергать за уши и даже впрягать себя в тачку.