Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Дирижер был очень высок, худощав, с узким нерв­ным лицом и светлыми волосами, откинутыми назад. Длинные руки он тоже откинул назад, дирижерская па­лочка казалась продолжением его пальцев. Он взошел на помост, сдержанно поклонился в ответ на рукоплескания и повернулся лицом к оркестру, легким движением вы­звав мгновенную, почти трепетную тишину.

В первом отделении исполнялась Пятая симфония Шостаковича. Алексей слышал, что Шостакович труден для новичка, но тем интереснее было проследить за тем, как вступят в строй инструменты и голоса их, такие разные, сольются в единое сложное целое. Как бы ни была отлична работа музыкантов от той работы, кото­рую знал и понимал Алексей, музыканты готовились к большой, коллективной, хорошо слаженной работе, и Алексею хотелось понять ее.

Он вздрогнул от первых звуков, хотя и ждал начала. Они возникли как зов, с большой силой обращенный прямо к нему. Зов повторился. И сразу за этими зова­ми полились мягкие певучие звуки, перебиваемые почти скрежещущими всхлипами. Он забыл совет Ани — за­крыть глаза и слушать, он с увлечением следил за тем, как по мановению длинных пальцев дирижера звуки и сочетания звуков рождались, нарастали, обрывались, возникали вновь, сцеплялись и распадались, сменяясь новыми. В этом сложном многоголосии он улавливал смятенный, противоречивый, но крепко организованный строй. Ему слышался как бы спор, решающий что-то самое важное. Глухо, на басах, на чем-то настаивали струнные, и сдавленно, тоже на басах, возражал рояль. Но тут полным голосом вмешались все скрипки, вио­лончели и контрабасы, а за ними и другие инструменты, их утверждающий подъемный хор напомнил Алексею марш. Казалось, этим маршем спор уже решен, но опять возникла нежная и неторопливая мелодия — раздумье, прерываемое легкими восклицаниями, которые звонко падали, подобно каплям. Капли напомнили о чем-то, а скрипки пропели в ответ свое и затихли, и в тишину опять упали чистые-чистые звуки, которые не то спра­шивали, не то удивленно подтверждали, что бывает в жизни и так...

В коротком перерыве между частями Алексей пере­вел дыхание и на секунду сжал Анину руку в запястье — он был благодарен ей за то, что она подтолкнула его к этому захватывающему и новому восприятию. Он сам не знал, нравится ему симфония или не нравится, пони­мает он ее или нет, — настолько испытанное им было ново и настолько оно было глубже того, что называют удовольствием.

А звуки уже снова повели сложный разговор. Чем больше вслушивался Алексей, тем полнее его захваты­вало многоголосое развитие музыки, тем увлеченнее он следил за тем, как отдельные инструменты и группы ин­струментов будто переговариваются на своем вырази­тельном языке и как организующая мысль ведет эти голоса, объединяет их мелодией и подводит к большому решению. Да, ему было ясно — спор, мысль, близость решения.

Понимают ли это другие? Не отрываясь от движения музыки, он выхватывал из рядов внимательных слуша­телей то одно лицо, то другое. Седая женщина вся вы­тянулась вперед... юноша с нотами на коленях — он смотрит в ноты, и рука его непрерывно двигается, по­вторяя движения дирижера... девушка сидит, откинув­шись назад и закрыв глаза, будто спит, а губы ее шеве­лятся...

В последней части Алексей на какую-то минуту уло­вил картину — ликование огромной, пестрой толпы. В ликование врывались резкие, предупреждающие зву­ки. Но картина только мелькнула, снова раздались про­никновенные голоса, под сурдинку, почти шепотом что-то говорившие, и вдруг поднялся один ясный, полный уверенности голос.

— Решение! — пригнувшись к Ане, шепнул Алексей.

— Что?

Могло ли быть, что она воспринимала как-то по-ино­му, не слышала спора об очень важном, не слышала этого убежденного голоса?

— Ну, вот этот голос...

Она пристально посмотрела на него и положила легкую ладонь на его стиснутые в кулак пальцы. Так они и прослушали нарастающую бурю финала, бурю торже­ствующую и грозную, с ударами медных тарелок, с тяж­ким грохотом барабана и мощными аккордами рояля на фоне захлебнувшихся одной нотой скрипок.

Конец. Ему не хотелось говорить и очень хотелось курить.

— Вы пойдете со мной, Аня?

Они спустились по лестнице. Он закурил и продол­жал думать о чем-то своем. Стараясь понять его настро­ение, она не мешала ему, хотя было слегка обидно сознавать, что он совсем забыл о ней.

— Если у тебя все ясно в душе, — неожиданно заго­ворил он, — то музыка, наверно, все взбаламутит, раз­ворошит, а потом опять приведет — или не приведет — к ясности. — И добавил со своей обычной насмешливо­стью: — Хорошая гимнастика для чувств.

— Никогда не воспринимала музыку с такой точки зрения.

Он не настаивал.

— Может, это потому, что я новичок.

Аня стояла у стены, задумчиво глядя перед собою, и лицо у нее было точно такое, каким он его впервые по-настоящему увидел в один тяжелый для него вечер. Если бы он мог, он сейчас обнял бы Аню и подержал ее так — близко, очень нежно, ничего не говоря. Стоять с нею на людях было почти невыносимо, и он спросил, нельзя ли выйти на улицу.

Они вышли и глотнули свежего воздуха, но прогу­ляться не решились, чтобы не опоздать на Пятую Чай­ковского. Ради этой симфонии Алексей и пошел на концерт, так как любил оперы Чайковского; но сейчас его почти пугало ожидавшее его новое напряжение чувств. Охотнее всего он пошел бы бродить по ночному городу. Но как лишить Аню долгожданного удоволь­ствия? И вдруг она скажет: идите! — а сама останется? Расставаться с нею он совсем не хотел. Он сейчас обожал ее за то, что она не тяготится молчанием и не задала ему ни одного стандартного вопроса.

Они уже вернулись на свои места, когда он спросил, как бы продолжая разговор:

— А есть хоть одна симфония, целиком посвящен­ная радости?

— Девятая Бетховена — через страдание к радости. Финал очень светлый.

— А целиком?

— Есть торжественные увертюры… Не знаю, Але­ша. Целиком, кажется, нет. И, наверное, не может быть.

— Почему?

Она поняла, что у него есть свой ответ на вопрос, но ему хочется услышать, что скажет она.

— Да потому, что счастье не было бы счастьем, если бы стоило протянуть руку — и вот оно.

— Хотеть — искать — добиваться — осуществить. Такова формула?

Она кивнула головой и после паузы добавила:

— Достичь — и увидеть впереди новую цель.

Он усмехнулся:

— Ну, а в старости хотя бы... может наступить уми­ротворение, что ли?

— Не знаю, — сказала Аня. — Я в нее не верю.

Он придвинулся к ней, потому что шум зала заглу­шал голоса, и вдруг увидел совсем близко ее полуот­крытые в улыбке губы... Он поспешно отвернулся.

Музыка хлынула сразу, широким потоком. Поток был плавен, чист и стремителен. Две мелодии струи­лись в нем, и одна тоже звучала как вопрос — томи­тельный вопрос о самом сокровенном. Может быть, му­зыка всегда как бы вопрошает душу? Вторая мелодия показалась Алексею просветленно-печальной. Ответ?..  Они развивались рядом, как разговор человека с самим собою. Мятущаяся душа искала ответа и не соглаша­лась с тем единственным выходом, который находила, и снова томительно вопрошала: ну, как же? ну, что же? — и весь оркестр откликался, на чем-то настаивая, что-то нежно и упорно разъясняя, и мелодия ответа лилась все шире, глубже и напряженней, как будто все силы души и сознания поднялись, чтобы понять, решить и примириться с решением.

Алексей подчинился увлекающему его потоку. Где-то стороной, мельком прошла мысль о том, что симфония, очевидно, воспроизводит самый процесс чувствования и мышления, а вывод, утверждение — ее конечные ноты, ее финал. Тоже стороной, мельком подумалось о том,  что многоголосая сложность раскрыта у Чайковского с предельной ясностью и потому каждый звук идет к сердцу. Каждый звук шел к сердцу. Все, что волновало его, тревожило и радовало, осталось с ним. И с ним была Аня — близкая, как никогда. Эта музыка была очень вместительна. Напрягая и обостряя чувства, она не от­страняла ничего того, что составляло жизнь человека, но все раскрыла и все насытила: желания — новой си­лой, сомнения — болью, радость — беззаветностью, лю­бовь — нежным и сильным светом.

122
{"b":"189446","o":1}