— Ох, и режет! — восхищались в зале.

Как ни была предубеждена Антонина Сергеевна, она не могла не заметить, что Лиза говорит и умно и спра­ведливо. А Лиза уже перешла к внутрицеховым делам и обрушилась на руководство своего цеха за то, что оно боится новшеств.

— Что думают начальник цеха и старший мастер? Когда ни спросишь, отмалчиваются да успокаивают — не торопитесь, всему свое время, вопрос подрабатывает­ся. А мы говорим: не выйдет отмалчиваться да раздумы­вать, когда лопатки сегодня тормозят выпуск турбин!

Многие улыбались: ишь ты, Лиза, и до мужа добра­лась, не пожалела!

Уходя с собрания, Антонина Сергеевна снова увиде­ла Лизу около Петра Петровича; окруженные товари­щами, они оживленно спорили, и оба, видимо, были до­вольны.

Смиряя боль, она старалась понять, что же такое случилось и почему. Она придирчиво пересматривала свою жизнь с Петром — перелистывала ее, как книгу, и с грустью видела, что книга скучная, все страницы по­хожи одна на другую. А ведь начиналась жизнь хорошо, интересно. Была и работа, и комсомольские споры, и бурные демонстрации протеста против какой-то угрозы Чемберлена, когда свистели и выкрикивали: «Лорду — в морду! Лорду — в морду!», и физкультурный парад, и катанье на лодках, и любовь с мечтами о том, что бу­дут они жить лучше и дружнее всех, никогда не ссорить­ся и не разлучаться. Что ж, и не ссорились, и не разлу­чались, да только воли оказались не две, а одна. Поче­му? У самой ли такой характер оказался, или не было в жизни большого, настоящего интереса? Теперь она понимала, что быстро увяла душа, замкнулась в своем маленьком мирке и мужу не стала ни другом, ни това­рищем, ни даже возлюбленной, а только хозяйкой дома, стряпухой, прачкой да нянькой его детей. Первые годы он еще звал: «Пойдем погуляем, Тоня», но у нее оказы­валось — то тесто поставлено, то белье замочено, то по­лы неделю не мыты. Придут в воскресенье товарищи — звать в кино, она предложит: «Идите, иди, Петюша, я пирожки задумала, к обеду возвращайтесь». Так и при­вык он: дома чисто, уютно, пироги испечены, рубашки наглажены — и все. Скучно ему стало дома? Наверное, скучно. Последние годы он и не бывал дома. Правда, занят был, учился, общественной работой увлекался, не гулял, но домой приходил как гость. С детьми поигра­ет — да и спать. Отстала она от всего, что занимало его, ни посоветовать не могла, ни обсудить вместе с ним.

Может, потому он и не мог расстаться с Лизой, хотя, конечно, и мучился и жалел семью. Все так. Но если Петру хотелось, чтобы жена была ему другом и сорат­ником, почему он ни разу за столько лет не попытался поговорить с нею об этом? Разве она не поняла бы, не откликнулась всей душой? Мать с детства учила ее, что женщина должна быть образцовой хозяйкой, и она на­училась и готовить, и шить, и гладить, и поддерживать в доме щегольскую чистоту, и сама всегда была опрят­на, ровна, ласкова и с мужем, и с детьми. А большая жизнь прошла стороной — может, потому, что очень ра­но вышла замуж? Уйдя с работы после рождения Николеньки, она рассталась и с комсомолом. Думала она тогда об этом? Да, не раз думала. Собиралась сходить в комитет комсомола узнать, как же ей теперь быть, но не собралась. А потом вспомнила, что если не уплатишь взносы за три месяца, механически выбываешь. Схвати­ла свой билет — пятый месяц пошел. Так и кончилась ее комсомольская жизнь. Если бы к ней, молодой мате­ри, зашел кто-нибудь из комсомольцев, поговорил с нею, научил... Если бы Петр поинтересовался, посоветовал, предложил: «Иди в комитет, я пока побуду с ребен­ком»...

«Да что ты на других валишь? — останавливала се­бя Антонина Сергеевна. — Самой нужно было думать. Самой понимать. Вот Лиза не оторвалась же, а у нее тоже ребенок! Она еще других научит...»

Но ведь люди бывают разные?

Обиднее всего было то, что Антонина Сергееана по­нимала — изменилась она в войну, по-иному жила бы с мужем. Не пришлось. Поздно это все открылось ей — и жизнь прожита, и муж ушел, и здоровье утрачено, — к старости поняла, как надо жить...

Когда ленинградцев везли по Краснознаменску от недостроенного вокзала к гостинице, Саше Воловику казалось, что фантастическая машина времени перенес­ла его в годы детства, на площадку  Днепростроя. Мужчины и женщины в комбинезонах и брезентовых сапогах перекликались громкими голосами людей, при­выкших разговаривать на вольном воздухе среди шума работ. Паровозы-«кукушки» тащили по разбегающимся во все стороны путям платформы с камнем, бревнами, песком. На фасадах строящихся корпусов кумачовые, выцветшие от солнца и вылинявшие от дождей плака­ты призывали: «Помните, к 1 июля мы обязались...», «Строители! От вас зависит...» Штабеля кирпичей, гру­ды щебня, проплывающие в воздухе бадьи с бетоном и сплотки досок, лязг, шипение и грохот сотен машин, роющих землю, поднимающих грузы, дробящих камень, укатывающих гудрон, отсасывающих и накачивающих воду... и над всем этим шумом все время раздающиеся памятные звуки — тарахтенье грузовиков и подпрыги­вающих на них грузов. Все было с детства знакомо, так и чудилось — вот-вот из кабины одного из грузовиков выглянет отец и крикнет: «Опять ты, Сашка, под колеса норовишь? А ну, геть до дому!»

Автомобиль выехал на широкое шоссе и помчался по нему. По бокам разворачивались и кончались карти­ны большого заводского строительства со всеми при­вычными его принадлежностями — складами, контора­ми, мастерскими, парками машин. И только заканчи­валась одна такая стройка, как начиналась другая, и сопровождавший делегатов представитель горкома пар­тии коротко сообщал:

— Машиностроительный…  Алюминьстрой... Трак­торный...

А машина летела по гудронированной магистрали, обгоняя вереницы тяжелых грузовиков и желтых пас­сажирских автобусов.

— Наше Садовое кольцо. Как в Москве, а?

Делегатам уже казалось, что сменяющим одна дру­гую стройкам нет ни конца, ни края, когда представи­тель горкома улыбнулся и крикнул шоферу:

— Ладно, Женя, хватит на первый раз! Сворачивай к центру.

Машина послушно свернула в боковую улицу. И поч­ти сразу с двух сторон потянулись аккуратные домики, окруженные садами в яблоневом цвету. Потом появи­лись дома побольше, городского типа, то и дело мель­кали надписи — универмаг, кинотеатр, кафе, «Детский мир»... И вот машина вылетела на широкую и длин­ную улицу с многоэтажными домами.

— Наш Невский проспект.

В гостинице, перенаселенной так, как это бывает только на больших стройках, где волей-неволей разме­щают всех, кого надо, делегацию поместили в одну ком­нату, куда кое-как впихнули еще три раскладушки. Не успели приезжие помыться и перекусить, как пришли знакомиться местные работники, по-соседски забежали навестить земляков ленинградские проектировщики, за ними — ленинградские архитекторы. Все расселись на стульях, на койках и на скрипучих раскладушках, по­шел общий разговор обо всем сразу, во время которого на Воловика навалилось множество новых сведений и новых проблем — инженерных, градостроительных, ком­мунальных.

В полночь погас свет.

— Это уж всегда! На ночь жилой сектор отклю­чается, ничего не поделаешь. Давайте нам поскорее тур­бины для новой станции!

Гости расходились в потемках, натыкаясь на рас­кладушки.

Воловик подошел к окну и увидел раскинувшуюся до горизонта картину строительства, которой ночь при­давала особую внушительность и таинственность. Среди мрака, поглотившего жилые кварталы, места работ обозначались яркими пучками света. Как гигантские колодезные «журавли», там поднимались и опускались стрелы подъемных кранов. Световым пунктиром рисова­лись дороги, иногда пунктир прерывался, и на бьющем сзади свету уличных фонарей выступали темные короб­ки больших зданий — еще без крыш, с просветами окон­ных проемов. Далеко за ними, словно звездный дождь, сыпались синеватые искры электросварки, бегло осве­щая вознесенные высоко над землей переплеты метал­лических ферм.