— Женатый!

— Тогда тем более умей себя поставить. И от лиш­них денег не отказывайся, если дураком прослыть не хочешь.

— Зачем же отказываться? Мне деньги очень даже нужны, — доверчиво признался Ерохин. — Только я их производительностью труда заработаю, Василий Сте­панович, а торговаться да вымогать не стану.

— А тебе покамест иначе и не дадут, — ехидно со­гласился Белянкин. — Что ты есть? Обыкновенный кару­сельщик шестого разряда. Таких, как ты, дюжинами считают. А таких, как я, — единицами. Станешь со мной вровень — тогда поговорим.

И он, считая разговор оконченным, налил всем по последней.

— За ваше здоровье, дорогие гости! — сказал он. — И за тебя, Яков Андреевич, что зашел к нам и хлебом-солью нашей не побрезговал.

— Почему же не зайти, Василий Степанович? — ска­зал Воробьев и, прищурясь, в упор поглядел на стари­ка. — Я с тобой, Василий Степанович, вровень стою. Токарь-центровик не хуже, чем ты карусельщик. А зара­батываю и побольше тебя, верно?

— Верно, верно, Яков Андреич, — поддакнул Белян­кин. — О тебе спору нет.

— А вот насчет расценок не торгуюсь, и думаю так: не тем человек выделяется, что один, а тем, что хорош.

— Верно, верно, — опять поддакнул Белянкин и за­нялся грибками, цепляя их вилкой и со вкусом медленно разжевывая. Продолжать спор он явно не собирался, а по лицу бродила ехидная улыбочка: что там ни говорят, как ни агитируют — их дело такое, затем и пришли! А горжусь я недаром и цену набиваю недаром: ведь вот прибежали на дом, сам партийный групорг пришел шапку ломать: выручайте, мастера, без вас не обойтись!

— Вот только старею, — сокрушенно вздохнул Бе­лянкин. — Выручил бы цех, как не выручить! И на деньги не посмотрел бы... Да сила уже не та! Сверх­урочно и рад бы поработать, раз зятек хворает, да не могу...

И он поднялся, прижав руки к груди, поклонился:

— Не обижайтесь, пойду прилягу. Старые-то кости покою просят.

— Конечно, отдыхайте, — сказал Воробьев. — И о цехе душой не болейте, раз такое дело. Не выздоровеет к завтрему Семен Матвеевич — другого напарника най­дем. Чего уж вам силы надрывать!

Белянкин только на минуту растерялся, тревожно переглянулся с зятем, а потом елейно улыбнулся:

— Ну вот и слава богу. Так уж вы не обижайтесь на старика.

И ушел.

Торжуев вскинул голову и грубовато спросил Ерохина:

— Не ты ли меня заменять думаешь?

— Может быть, и я, — спокойно сказал Ерохин.

— Так.. — протянул Торжуев. — Ну что же... По­пробуй.

Он встал, пошарил в буфете, нашел еще водки, на­лил по стопкам. Рука у него дрожала.

— Дай-ка я, — сказал Воробьев. — Мимо льешь, Се­мен Матвеевич, видно, и впрямь нездоров. Надолго у тебя болезнь-то? Когда выходить думаешь?

— Да как знать? Вот схожу к доктору, ему видней.

— Конечно, доктору видней. Ну а.... волынку кон­чать, Семен Матвеевич, собираешься или нет?

Торжуев залпом осушил стопку, сморщился, начал жевать хлебную корку. Вид у него был какой-то оше­ломленный: то ли разговор подействовал, то ли опья­нел.

— Нехорошо ведь получается, Семен Матвеевич... — начал было Ерохин, но тут Воробьев со звоном поста­вил свою стопку и прикрикнул:

— Фронтовик чертов! Совесть свою где растерял? В Сочах небось отдыхаешь, санаторий каждый год тре­буешь, дети — студенты! Комсомольцы! В музыкальной школе государство обучает! В институтах! А знают они, что их отца весь цех шкурником величает? Не знают? Может, рассказать? Порадовать?..

Торжуев пьяными, злыми глазами долго смотрел на Воробьева, стараясь найти какие-то веские слова для ответа и не находя их.

— Не имеешь права... — наконец пробормотал он заплетающимся языком. — Насчет фронта не трожь... И детей — к чему детей приплел. Что я, несоветский элемент?.. Я, кажется, все сполняю...

Воробьев решительно встал:

— Пойдем, Миша. Навестили больного, водки его выпили, а тебе завтра за него вторую смену работать. Пошли!

Торжуев вскочил; покачнувшись, навалился на спин­ку стула, который так и затрещал под его тяжестью.

— За меня? — крикнул он с бешенством. — Никто еще за меня не работал! Ерохин больно гладенький, пусть Ваньку воспитывает да нос ему утирает, а я, если захочу, в один день за неделю сработаю!

— Так захоти! — с силой сказал Воробьев. — Захоти, чем так-то спьяну хвастать!

— А вот и захочу, если на то пошло! — крикнул Торжуев и отбросил в сторону стул. — Подначивать при­шел? Так мне плевать на твою подначку, а вот христо­сику этому, — он презрительно кивнул на Ерохина, — обставить меня не дам! Не дам! Захочу — и будешь ты, групорг партейный, красные плакаты мне писать и портрет мой на стенку вешать!

— Если не хвастаешь, плакат напишу и портрет по­вешу, — спокойно сказал Воробьев. — А ты, Семен Мат­веевич, чем куражиться попусту, подумай лучше, не пора ли собственным умом на свете жить? Пошли, Миша.

Воробьева рассердило и огорчило, что Ерохин, види­мо, опьянел и вышел из квартиры спотыкаясь и забыв проститься с хозяевами. Но на улице Ерохин рванул во­рот рубахи и сказал с тоской:

— До чего некрасивые люди, а?

Некоторое время он шел молча, затем сквозь зубы проговорил:

— А насчет христосика... еще посмотрим!

Закутавшись платком так, что видны были только испуганные глаза, Груня Клементьева скользнула в  парадное заводского общежития и бегом поднялась на третий этаж. Сердце ее громко билось. Она задержа­лась на площадке у входа в длинный, скудно освещен­ный коридор, прислушиваясь, не идет ли кто, на цыпоч­ках пробежала по коридору и нащупала за наличником ключ.

За дверью глухо заворчала собака. Кто-то, шаркая подошвами, поднимался по лест­нице.

Груня поспешно открыла дверь, выдернула из замочной скважины туго поддающийся ключ, тихо прикрыла за собой дверь и сразу же замкнула ее изнутри. И только тогда, переведя дух, погладила кружившуюся вокруг нее собаку и дала ей припасенную булку.

Скинув платок, она в полумраке поправила перед зеркальцем заколотые вокруг головы косы, приложила к щекам холодные ладони и счастливо засмеялась.

Ей нравилось приходить сюда тайком, пугаясь каж­дого встречного, и потом ждать в этой маленькой чис­той комнатке — его комнатке, где все говорило ей о нем: жесткая, по-солдатски заправленная койка, много­ламповый радиоприемник, который они включали, чтобы музыка заглушала голоса, охотничье ружье на стене, аккордеон в футляре, зажатый между стеной и изго­ловьем койки, полка с книгами, из которых торчат бу­мажные закладки, и его фронтовой друг — эта злющая Рация, признающая только хозяина и ее, Груню. Она не зажигала света, чтобы стекло над дверью не выдало ее присутствия. Сидя на единственном стуле возле сто­ла и шепотом разговаривая с собакой, она прислуши­валась к шагам проходящих за дверью людей и всегда издали узнавала его торопливые шаги, беззвучно пово­рачивала ключ в замке и замирала у двери.

Однако сегодня он опаздывал. Который теперь час? Он сказал: в восемь. Она и без того запоздала: никак не уйти было из дому, потому что Ефим Кузьмич задер­жался на заводе, а Галочка ни за что не хотела оста­ваться одна. Пришлось накричать на девочку и оставить ее в слезах. Стыдно!.. Что если Галочка не заснет до прихода дедушки и расскажет ему, а дедушка будет опять до ночи шагать из угла в угол, жуя папиросу, потому что он-то знает наверняка, что никакого собра­ния у нее нет!

Чувство виноватости жгло ее, и было только одно утешение — скорее увидеть его, обнять, убедиться в том, что он любит ее, и сказать ему, что ради него она пренебрегла всем — и дочкой, и Ефимом Кузьмичом, и хозяйством, и даже своей клятвой никогда не изменять памяти Кирилла. В сотый раз доказать ему свою лю­бовь, и все-таки ответить отказом на его настойчивые уговоры, и шептать сквозь слезы: «Нет, Яшенька, нет, любовь моя, я тебя люблю и всегда любить буду, но менять ничего нельзя, и не требуй, нельзя...» И, в по­следний раз крепко обняв его, выскользнуть в затих­ший к ночи коридор и бежать без памяти на ночной холод, леденящий ее разгоряченное лицо, и робеть при мысли, что дома ее встретит вопросительный взгляд Ефима Кузьмича.